Брюс Стерлинг - Zeitgeist

Старлиц потер свой двойной подбородок.

— Картина становится полнее. Превосходный материал! Продолжай.

— Нет таких денег, за которые я бы согласился убить врага государства! Я должен сделать это из патриотизма, из любви к родине. Когда я не в гастрольной поездке, то сижу за своим удобным письменным столом здесь, во дворце JIТЕМ, звоню по надежным дипломатическим линиям. Недавно я продал «Армии освобождения Косово» на пять миллионов долларов джипов и минометов. АОК заработала эти денежки продажей героина в Швейцарии — в безмозглой юности этим занимались мы, турки. Они продают героин, который получают от нас. Мы делаем деньги двумя способами, тремя, пятью, шестью. Мы можем зарабатывать бесконечным количеством способов, лишь бы денежки были черные.

— Теперь это не должно представлять трудности. Особенно когда идет война.

— Самое замечательное, что это первая настоящая война НАТО, а мы в него входим. Представляешь? Мы выигрываем войну! Турки впервые за триста лет выигрывают войну мусульман в Европе! Надо было дожить до этих дней! Иногда мне начинает казаться, что такая шикарная жизнь, как моя, не может быть настоящей.

Старлиц в задумчивости кивнул.

— Грядет новый мир. От этого иногда перехватывает дыхание.

Расширенные глаза Озбея сияли энтузиазмом.

— Разве войну выигрывает турецкая армия? Турецкая авиация? Нет, друг мой, ее выигрывают турецкие тайные службы. Поимка Абдуллы Оджалана [83]в Кении была величайшей турецкой победой за полвека. Три человека в черных балахонах похитили в Африке Оджалана. Я знаю всех троих, они мои близкие друзья, я снабжаю их девчонками и машинами, они играют в дядином казино и живут теперь, как принцы!

— Полностью тебя понимаю, — пробубнил Старлиц с сигарой во рту, тут же ее вынул и взмахнул рукой. — Знаешь, что меня восхищает во всей этой постановке?

То, что этот хренов дворец — настоящий, а не какой-нибудь туристический «Диснейленд». Здесь царит серьезная, всамделишная оттоманская атмосфера, Мехметкик. Здесь пахнет сказочными богатствами, палачами в масках, дворцовыми заговорами, великими визирями, подкупами, переворотами, перерезанными в темных закоулках глотками. В довесок у тебя есть целый международный гарем танцовщиц, лакомящихся шербетом и красящих себе ногти на ногах. Созерцать все это — нешуточная привилегия. Ради таких мгновений я и живу.

— Я думал обо всем этом иначе, — медленно проговорил Озбей. В голове у него созрела какая-то важная мысль. Хотя, возможно, ему в голову ударил кокаин. — Наверное, здесь отчасти и кроется моя проблема с индивидуальностью. — Он нахмурил брови. — Я считаю себя прозападным, современным деятелем. Я не отношу себя к оттоманской традиции. Это меня беспокоит.

— Это мой вклад, — неуверенно проговорил Старлиц. — Иногда человек со стороны может лучше разглядеть твои проблемы.

— Знаешь, — сказал Озбей, — когда ты предупредил по телефону, что возвращаешься, я стал строить планы твоего убийства. — Старлиц молчал. — Я склонялся к тому, чтобы зашить тебя в мешок и швырнуть в Босфор. Это традиционный способ. Нет ничего проще. В Турции тысячи нераскрытых политических убийств. Не сомневаюсь, что утопил бы тебя в глубоком море. Но это не решило бы проблем, потому что я не верю, что это бы тебя убило.

— Что за мысли?!

— Я много раз репетировал этот сюжет. Глядя в одно из многочисленных зеркал дворца, я повторял: «Я убил Легги Старлица. Я всадил в него несколько пуль. Я швырнул его в море в мешке, скованного тяжелой цепью». Но это звучало недостоверно, совершенно неубедительно, невозможно фальшиво. Тебе знакомо это чувство? Наверняка знакомо. Когда пытаешь человека, что-то от тебя скрывающего, то всегда угадываешь, когда он говорит правду, а когда врет. Фальшь сразу узнаешь. Старлиц стряхнул пепел с сигары.

— А как тебе вот это: «Легги Старлиц умер в первый день двухтысячного года»?

Рука Старлица застыла.

— Старлиц взял и исчез. Со Старлицем покончено. Его больше нет. Легги Старлиц прекратил существование. Для грязного типа по фамилии Старлиц пробил его час. Новому миру Старлиц ни к чему. В повествовании нового тысячелетия для него нет места.

— Замолчи!

Озбей торжествующе расхохотался.

— Наконец-то я заговорил на твоем языке! — Он подошел к стене и вынул из усеянных жемчужинами ножен зловещий кинжал. — Я не утверждаю, что убью тебя этим ножом. Оставить на тебе шрам, отрезать тебе палец, даже руку еще можно, но убить нельзя. — Озбей положил кинжал на стол, снял синий пиджак и картинно швырнул его на спинку кресла. — Возьми нож и убей меня.