Север Гансовский - Надежда

— Ты не бойся, — предупредил матрос: — Я к твоим родным навязываться не буду. Только провожу тебя и отправлюсь что-нибудь искать.

— Что ты! Что ты! — Томми замахал руками. — Разве тебя отпустили бы? Разве Фрида отпустит? У нас, знаешь, один человек полгода жил. Приехал в гости и стал жить. Мы прямо к нам и поедем.

— Прямо к вам нельзя, — сказал матрос. — Нужно сначала письмо написать. Вдруг сестра будет против.

— Фрида!.. Никогда она не будет против. Знаешь, как она тебя уважает?

— Всё равно надо написать.

— Ну идет, — согласился мальчик. — Напишем прямо сейчас.

Томми взял у буфетчика карандаш и бумагу. Они долго сидели над письмом.

Когда оно было окончено, Томми прочел написанное.

— Напиши еще, что я за любую работу возьмусь, — сказал матрос. — Может быть, она там где-нибудь договорится.

— Работы и у нас на ферме хватит. Отец теперь совсем старый.

Томми заклеил конверт и встал.

— Я сбегаю отнесу.

Ночью матрос долго не мог заснуть. Он представлял себе ферму родителей Томми, себя самого в чистом комбинезоне, с лопатой в руках, и Фриду, которая была похожа на кинозвезду, виденную им однажды в голливудском фильме.

Мальчик тихонько покашливал внизу. Матрос смотрел на кирпичную стену напротив. Ему приходили в голову различные сцены из его жизни — заплеванные кубрики пароходов с тараканами, бегающими по столу среди хлебных корок, бешеные потасовки в кабаках и красные лица полисменов. Он понимал, что жил всю жизнь плохо, бесконечно плохо, что у него никогда не было радостных, по-настоящему хороших минут, работы, которую бы он любил, отдыха, который освежал бы его. Когда он напивался, его охватывала какая-то непонятная ему самому злоба на весь мир, и он дрался тяжело и свирепо. Он бил кого-то и его били, и как-то получалось так, что тех, кто бил, всегда было больше и они оказывались сильнее.

Теперь перед ним появился просвет. Ему был виден другой мир, светлый и чистый, и в центре его была девушка, такая, каких он видел только в кино и каких, как ему раньше казалось, в жизни не существует. Ему было горько, что он почти не умеет читать и писать.

Он протянул к свету сильные, жилистые руки и посмотрел на них внимательно. Неужели он не научится писать хотя бы так, как Томми?

В щели царило молчание. За стеной чуть слышно рокотали моторы. Ближние улицы спали, и только с далекой Маркет-стрит доносился лязг запоздавшего трамвая.

Неожиданно матрос спросил:

— Слушай, Томми.

— Да.

— А сколько всего книг на свете?

Мальчик подумал.

— Много… Пожалуй, тысяч двести. А что?

Майк вздохнул.

— Понимаешь… Ты такой грамотный. И родители тоже. И Фрида.

— Старик-то у меня ничего не читает. А Фрида — та, верно… Много.

Они помолчали. Потом Томми сказал обрадованно:

— А знаешь что? Есть такая книга. Если ее прочесть, так это вроде, как все книги прочел.

— В самом деле? — удивился Майк. — А разве такие бывают.

— Ей-богу. Мне один железнодорожник говорил. Он как раз собирался ее найти и прочесть.

— Вот бы нам достать.

— Достанем, — сказал мальчик. — У нас там большая библиотека, в Тампе. Все книги есть…

Через неделю Томми принес с почты письмо. В письме было сказано, что и родители мальчика и Фрида с нетерпением ждут приезда Томми и мистера Спида.

— «А работа здесь найдется, — читал мальчик, — К лету съедутся туристы. Многие будут ездить на рыбную ловлю. Так что мистер Спид сможет устроиться на яхту. А жить он будет у нас…»

Матрос дослушал письмо, затаив дыхание.

— Значит, поедем, — сказал он, когда чтение было окончено.

— Поедем, — радостно согласился Томми.

— Надо приготовиться. Так же неудобно. — Майк оглядел свой в конец изодранный свитер.

Они сидели за вечерним кофе. В закусочной было много народу — главным образом рабочие химического комбината, по большей части в грязных, промасленных комбинезонах. Но даже и здесь Томми с матросом были одеты беднее всех. Пиджак Томми совсем изодрался, теперь уже нельзя было узнать его первоначальный фасон и цвет. Последние дни он ходил в старых резиновых сапогах, подобранных им на помойке. Один из них был разорван вдоль и грубо зашит самим мальчиком.

— Конечно, — горячо отозвался он. — Мы туда приедем, как настоящие джентльмены.

Всю эту неделю он был задумчив и молчалив. Теперь, после того, как письмо было прочитано, он оживился. Глаза у него заблестели, на щеках выступил румянец. Он напоминал того Томми, веселого и разбитного, каким матрос знал его три месяца назад.