Илона Ивашкевич - Легенда о Мантикоре. Пропащая душа

– Метхильд, не могу я так… Задыхаюсь… Тошно мне в Снерхольме.

– Тошно ей! Сидишь: сыта, одета, обута. Мать с отцом с тебя пылинки сдувают. Эверт с Арво весной поедут по деревням, напросись с ними, старый писать то помер и им как раз нужен кто-то, кто грамотой владеет. Посмотришь, как обычный люд живёт: сколько народу зиму пережило: сколько от голода померло, сколько замёрзло, сколько нелюди сожрали.

– Метхильд!

– Ты меня не затыкай, мала ещё. Я много лет Метхильд. Я тебя и твоих братьев-сестёр на руках качала. Послушай старуху: возьмись за ум. Сегодня приедет король, а с ним много богатых и благородных господ. Присмотрись к ним, может и отогреется твоё каменное сердечко.

Девушка презрительно скривилась. Оттолкнув служанок, она встала и, окинула придирчивым взглядом отражение: новое бархатное платье цвета болотной ряски, зауженное в талии, с вышитым золотой нитью лифом сидело как влитое.

– Хоть бы спасибо сказала, что ли. Девочки в кровь пальцы иголками искололи, чтобы успеть.

– Тошно мне здесь, Метхильд.

– Потерпи, вот король уедет, и делай что хочешь, а пока марш вниз: мать, наверное, уже заждалась, – буркнула Метхильд, выталкивая Эуру из комнаты.

В тот злосчастный день, когда гонец постучался в ворота Снерхольма, в жизни девушки началась тёмная полоса. Прознав о том, что король собрался с визитом в северные земли, гоблинцы свернули пёстрые украшенные лентами шатры и растворились среди горных перевалов. Долгая метель замела тропы и спрятала следы их стойбищ под сугробами. Затем, скрываясь от непогоды, в горы ушла дичь. Попрятались даже олени и зайцы, во множестве водившиеся в окрестностях Снерхольма. Молодой тролль, попавший в капкан у старой мельницы да семейство кабанов, поднятое сегодняшним утром, вот и вся добыча за месяц. В довершение всего, соседи, родственники, друзья семьи наведались в гости, превратив сонное, затерянное в Предгорьях поместье в шумный балаган. В доме даже появился шут, худой вечно пьяный старик с ручным медведем. Шут развлекал гостей, проводящих дни в застольях, охоте, танцах и состязаниях лучников и рыцарей. Он сыпал скабрёзными остротами, за что был неоднократно бит; подтрунивал над музыкантами; показывал фокусы детям; выводил из себя менестрелей, затягивая невпопад деревенские песни и, налакавшись медовухи, танцевал в обнимку с медведем. На этом празднике жизни Эура чувствовала себя таким же клоуном, вынужденным по прихоти богов разыгрывать благородную даму. Как и приблудный артист, она целыми днями развлекала гостей беседами, заливалась смехом в ответ на несмешные шутки, томно закатывала глаза, пока заезжий бард затягивал заунывную балладу о славных подвигах дедов и прадедов. То ли Эура была скверной актрисой, то ли старый пьяница дольше играл свою роль на подмостках жизни, но публика явно больше любила старого паяца. К тому же, каждый из гостей догадывался, что старшая дочь Трюггера променяла бы душу свою или чужую, на час свободы: потолкаться на рынке, присматривая новые стрелы, покурить трубку со старым шаманом в становище гоблинцев, или послушать охотничьи рассказы на старой заимке. Помня старые обиды, соседи подшучивали над ней за вечерней трапезой, расстраивая Аурику, мечты которой выдать дочь замуж поближе таяли, словно снежинки на печной трубе. Последней надеждой Аурики оставались король и его свита.

Когда пёстрая кавалькада короля Риквида показалась в воротах поместья, Эура спускалась по деревянной винтовой лестнице, ведущей из верхних покоев женской половины дома в «тронный зал». Девушка гусеницей ползла, запинаясь о подол длинного, плохо подогнутого платья, рискуя сломать шею на крутых ступеньках, едва освещённых слабыми солнечными лучами, пробивавшимися сквозь узкие, наполовину занесённые снегом оконца. Тусклые пучки света, проникая сквозь толстые зелёные стекла, блёклой изумрудной мозаикой ложились на узкие ступени. На лестнице стояла вязкая тишина, и было слышно, как скребутся мыши. Разжиревшие кошки, привыкнув к подачкам со стола, обленились и совсем забросили охоту. Эура приложила руку к стеклу, и ледяной узор стал медленно таять под тёплой ладонью. Сквозь оттаявшее стекло, Эура увидела, как во двор въехал король и его свита. Трюггер помог королю спешиться, и Аурика, склонив седую голову, поднесла хлеб и вино дорогим гостям. Затем наместник представил королю многочисленное семейство тесными рядами стоящее на крыльце. Не найдя среди детей и домочадцев старшую дочь, он замешкался, но Аурика Ласточка, одарив короля обворажительнейшей из своих улыбок, попросила среднюю дочь, Эйю Тихую, развлечь гостя. Эйя Тихая, вторая дочь наместника, медлительная хрупкая нежная, как подснежник по весне, была предназначена старшему сыну Хайдди Рыжебородого Рудкару Красному. Свадьбу назначили на конец весны: как только кисти черёмухи побелеют от цвета, молодые принесут клятву верности в священной дубовой роще, скрепив старый союз двух семей. Ныне же Рудкар бросал ревнивые взгляды на будущую жену, и старался держаться поближе, когда вся толпа из многочисленной родни, соседей, свиты, увлекаемая хозяевами многоголосым потоком втягивались внутрь поместья. Эура поспешила вниз и уже собиралась смешаться с толпой местных господ, лично приехавших в Снерхольм, дабы поприветствовать правителя и попировать за столом хлебосольного соседа, как перед ней появилась мать.