Каролина Кейрен - Отступники

Понимаю. Если брат лишится работы, нам придётся трудно. Доход у доктора стабильный, но небольшой, почти полностью уходит на оплату квартиры и продуктов. Впрочем, как и у большинства в пограничье. Но как бы мало ни получал он, мы не сможем без этих денег.

–Надеюсь, мои слова не летят в пустую.

Он забирает кружку, поправляет одеяло.

–Нет, Эрик,– смотрю ему в глаза, не отводя взгляд.– Я поняла тебя.

Сказать? Да или нет. Нет или да. Слова вылетают раньше, чем успеваю подумать.

–Я видела их. Тех, кто живёт по ту сторону.

Испуганно зажимаю рот. Щека у брата странно дёргается, уголок губы криво ползёт вверх.

–То есть не совсем видела. Они были со мной в одном вагоне, я проснулась от их голосов, потом они убежали в первый вагон и выпрыгнули оттуда на сторону леса. И…

–Заткнись!

Он нависает надо мной и больно хватает плечи.

–Заткнись, слышишь! Там никого нет, поняла?! Ты никого не видела, повтори!

–Но они же… Там…

–Повтори, я сказал!

–Там никого нет,– торопливо повторяю я.– Совсем никого.

–Дура,– шумно выдыхает он и поднимается.– Какая же ты дура. Ещё раз сядешь в поезд – домой можешь не возвращаться, сам тебя сдам.

Если бы между нашими кроватями была дверь, Эрик сломал бы её со злости. Но он всего лишь задвигает занавеску. Мне хватает и этого: последний раз брат отгораживался несколько лет назад, когда я без спроса забрала с его стола учебник, взяла на кухне нож и пошла во двор понарошку оперировать друга. Это была игра, только вот порезы остались настоящие. Я заворачиваюсь в одеяло, как в кокон, утыкаю нос в подушку и закрываю глаза.

Птицы летят друг за другом как воздушные змеи, пересекают небо с востока на запад, оставляют за собой шуршание крыльев и пропадают за деревом. Облака висят так низко, что цепляются за ветки. В полутора метрах над землёй облако мошкары. По берегу пруда городского цветника камыш, поникший от духоты, которая пришла на смену северному ветру. Звуки разносятся так далеко, что шлёпанье камня по воде без труда услышишь за забором на поле.

Ничего не меняется. Если бы я вела дневник наблюдения за погодой, можно было копировать одинаковую запись на каждый день последней недели: плюс двадцать семь, низкие тучи, жду дождь. Если бы я вела дневник наблюдения за животными, страницы оставались бы нетронутыми: они забрались поглубже в лес, к прохладе. Если бы я вела дневник наблюдения за собой, там было бы всего два слова: мне страшно.

Только теперь приходит осознание произошедшего. Эрик прав: я дура. У нас был уговор: ни слова о моих вылазках, достаточно того, что он вообще знает об этом. Чего бы ни происходило – держи в себе. Когда информацией обладает один человек, вероятность её обличения стремится к нулю. Когда знают два – считай, знают все. У меня нет причин не доверять брату, даже несмотря на угрозу рассказать всё. Но от случайности не застрахован никто. Нужно совсем немного: обмолвиться в разговоре, выдать себя взглядом, пробормотать во сне. Охрана приходит в дом незаметно, от начала суда до исполнения приговора проходит не больше десяти минут. Меня выселят в другую зону, откуда нет возврата. Такой ли судьбы желали мне родители? Нет, определённо нет.

Не оборачиваясь, нащупываю рукой новый камень, кидаю в пруд. По воде разбегаются ребристые круги, в воздухе медленно тает отчётливый плюх.

Рот открывается и закрывается. Звуки вылетают из него и скапливаются под потолком. В тетради круги, спирали, опушка между ёлок, ёжик. Спохватываюсь, перечёркиваю рисунок, чтобы никто не увидел. Не доведя линию до конца, откладываю ручку и переворачиваю страницу. Оглядываюсь.

Никто даже не делает вид, что слушает монотонный голос учителя. Раз в неделю нас собирают в этом кабинете и рассказывают одну и ту же лекцию, не меняя ни слов, ни их порядка. Мы привыкли заниматься своими делами, наизусть зазубрив предупреждения об опасности леса, о диких животных, которые за секунду разорвут любого, о коварных болотах, засасывающих людей. И только дважды в год, на последнем занятии перед летней и зимней экскурсией, на лицах видны другие эмоции, помимо скуки: тревога, страх, ожидание, желание, чтобы это поскорее осталось позади. До следующего тревожного дня ровно две недели.

Поправляю бинт на запястье, скрывающий перекрещивающиеся линии. Я не хотела, чтобы кто-то заметил их, начал расспрашивать, а оттереть так и не вышло. Впереди от беспокойного ёрзанья скрипит стул.

–Простите,– тихо говорит девочка, сидящая передо мной.– Можно вопрос?