Татьяна Бердникова - Боги поневоле. Наследие Зевса

Я остался один. Один посреди беснующейся, беспощадной пучины, несколько оглушенный и потерянный… приговоренный.

Океан, пожалуй, можно смело назвать самым страшным эшафотом. Чувствуя, как медленно погружаюсь в неизмеримую глубину, не взирая на отчаянные, практически беспомощные попытки выгрести ногами, я сознавал это в полной мере. До сей поры мне еще никогда не доводилось ощущать дыхание смерти так близко, как сейчас, не приходилось понимать, сознавать со всей остротой, что жить осталось лишь каких-то жалких несколько секунд, быть может минут, что жизнь уходит…

Далеко-далеко наверху, сквозь толщу воды, синело потрясающе прекрасное небо. Я дернулся всем телом, пробуя подняться к нему, и почувствовал, как меня сковывает смертная слабость. Воздух в легких закончился, вода бетонной плитой давила на грудную клетку. Голова начала болеть; перед глазами замелькали какие-то пятна… Я понимал, что умираю.

Резкая боль, вновь пронзившая мою руку, заставила немного прийти в себя. Недоумевая, чем она могла быть вызвана на сей раз, я сделал неловкую попытку обернуться… и похолодел.

Мое запястье совершенно явственно ощупывали чьи-то пальцы.

Трудно сказать, что было сейчас более ужасным – утонуть вот так, сгинуть в пучине, неведомо ни для кого, распрощаться с жизнью, еще недавно такой яркой и полной смысла, или… ощутить на такой глубине чью-то руку на своей руке.

Кто это может быть? Что это? Пальцы ангела-хранителя? Или холодная длань смерти, явившейся ко мне в облике другого утопленника? Или же это все не более, чем предсмертные галлюцинации, вызванные погружением на такую…

Сильный, резкий удар, кажется на несколько мгновений выбил из меня вместе с мыслями и откуда-то взявшиеся в легких остатки воздуха.

Совершенно не понимая, что происходит, уже абсолютно уверенный, что умру и мысленно прощающийся со своей загубленной юностью, я зажмурился, фактически отдавая себя на волю жестокого произвола и… вздохнул.

Воздух, живительный, невероятно сладкий, не взирая на пронизывающую его соль, наполнил мои легкие столь внезапно, что я едва не захлебнулся им и, закашлявшись, неуверенно приподнял веки.

Ослепительное солнце больно резануло по глазам, я поспешно зажмурился, напряженно втянул воздух еще раз и, успев лишь смутно ощутить сильный удар обо что-то твердое, благополучно отключился.

***

Меня грубо тряхнули за плечо, потом ударили по щеке. Потом, видимо, решив, что мягкие методы со мной не работают, пнули.

Я закашлялся, отплевываясь от неприятного привкуса соли во рту и, больше всего на свете опасаясь обнаружить себя вновь в океане, открыл глаза.

Реальность набросилась со всех сторон столь стремительно, что для полноценного ее осознания потребовалось время. Поначалу же я просто выхватывал отдельные ее куски, отмечая их для себя.

Лежал я на чем-то твердом, лицом к высоченной каменной стене с по-прежнему связанными за спиной руками. Правое запястье немилосердно жгло, хотя причины этого я пока не понимал.

Постепенно к этому прибавилось неприятное ощущение облепившей тело мокрой одежды и некоторой прохлады, вызванной то ли ветерком, то ли самим фактом моего пребывания на каменных плитах без особого подогрева. Яркое солнце в небе на роль обогревателя сейчас годилось мало – его тепла мне не хватало.

Я неуверенно приподнял голову и потряс ею. Слух возвращался очень медленно и мне подумалось, что это из-за попавшей в уши воды. Практика показала, что я был прав.

А еще практика показала, что одет я по-прежнему в идиотское женское платье натурального цвета фламинго, с какими-то невнятными оборками и кружевами, что меня тошнит и при этом хочется есть, и что нахожусь я возле высокой стены не один.

Обнаружив рядом с собой две крепкие мужские фигуры, я попытался повернуться на спину или сесть, или принять хоть сколь-нибудь более удобное положение.

Ко мне обратились на незнакомом языке, весьма грубо и неприветливо. Я покачал головой, показывая, что не понимаю.

Люди переглянулись и, не мудрствуя лукаво, цепко ухватили меня, как говорится, «под белы руки», ставя на ноги.

Резкая смена положения на моем состоянии сказалась не лучшим образом – ноги мои начали подкашиваться, дыхание почему-то сбилось, а перед глазами все пустилось в неспешный хоровод. С огромным трудом, сквозь пелену накатывающей дурноты я кое-как сумел различить два смуглых лица, чьи обладатели, бывшие, замечу, не самого высокого роста – я возвышался над ними на целую голову, даже не взирая на то, что едва стоял, – принадлежали совершенно точно не к европеоидной расе, являясь скорее азиатами.