Я удивленно разинул рот. Все это казалось неправдоподобным. Сделай такое заявление любой другой, я решил бы, что он просто фантазирует, мечтает, предлагая убежище от жестокой реальности, от того, что сейчас происходит в городе. Но Тайрон произносил каждое слово веско и убежденно, и я верил, что он может сделать все, о чем говорит.
– Итак, развивай свою ловкость и старайся сделать так, чтобы твой мозг догнал в проворстве твои ноги, – заключил Тайрон. – Торговец посещает Морские Ворота ранней весной. Я возьму тебя с собой – это поможет тебе лучше понять, что я пытаюсь сделать.
Я кивнул, допил остатки вина и поставил пустой бокал на стол.
Тайрон снова наполнил свой бокал, но не мой.
Пять минут спустя я был уже в постели, но спал плохо. Я не мог забыть события на арене и визит в цитадель Хоба и снова и снова видел, как Керн в последний раз встречается глазами с Тиной… А потом видел его голову, лежащую в ящике.
Это время ожидания.
Это время, когда правят женщины.
Но вскоре оно закончится.
Луна затмится, а солнце воссияет.
Тогда Тхангандар вернется, чтобы вести нас к победе над проклятым джинном.
«Амабрамдата», книга пророчеств гентхаев
Джиндин был в основном безбожным городом, в нем имелось лишь несколько мест для богослужений, и ни одно из них не вместило бы больше двух десятков людей, поэтому заупокойную службу по Керну провели на Арене 13. Его очень любили и зрители, и товарищи-бойцы, и балкон был забит до отказа. Все сидели молча, ожидая, когда появится Пинчеон и начнет церемонию. В тот день носили только черные кушаки, и женщины с ненакрашенными губами оделись в багровое и серое – традиционные цвета траура.
Я сидел в первом ряду, слева от меня – Дейнон и Палм, справа – Тайрон, а Тина – между ним и Квин.
Перед тем как покинуть дом, Тайрон дал несколько суровых наставлений, по большей части обращаясь к Квин – хотя глаза его ненадолго остановились и на мне. На заупокойной службе может говорить любой, сказал он, но мы не должны использовать этот повод для нападок на Хоба. Обвинить его – значит навлечь несчастье на всю семью.
Сверху спустился огромный канделябр, залив арену мерцающим желтым светом, и дверь «макс», громыхнув, открылась. Пинчеон в черном кушаке, сжимая в руке официальный церемониальный посох, медленно вышел на середину арены и посмотрел вверх, на зрителей.
– Мы собрались здесь, чтобы восславить жизнь Керна и запомнить его смерть! – выкрикнул он, и слова его отдались эхом от стен. – Он умер храбро, так же, как и жил. И он был искусным бойцом. Он продолжал бы сражаться, чтобы стать одним из величайших бойцов, каких когда-либо видела арена. Кто еще будет говорить о Керне?
В ответ на балконе поднялось несколько рук. Пинчеон трижды стукнул посохом в пол, потом показал им на молодого человека справа.
– Крассий будет говорить! – выкликнул он.
Крассий был одним из бойцов «мин» Тайрона; он только что закончил третий год тренировок, и я встречался с ним лишь один раз, потому что теперь он жил в «Колесе». Рыжеволосый веснушчатый юноша, поднявшись, сделался ярко-багровым из-за того, что приходилось выступать перед таким большим собранием.
– Керн был не только умелым бойцом, но и великим учителем, – начал он. – Он был добрым и терпеливым, и я многим ему обязан. Он помог мне почувствовать уверенность в себе, убедил, что я могу преуспеть. Я пришел в этот город один и без друзей, и Керн и его жена Тина стали моими друзьями. Тина, я скорблю о твоей потере. Мы все разделяем твое горе, но ты наверняка горюешь больше всех.
Когда он сел, слеза скатилась по щеке Тины, но она улыбнулась Крассию и подняла руку.
Поднявшсь, Тина не сразу смогла заговорить. Я боялся, что ей не хватит сил, но она сделала глубокий вдох и начала:
– Я любила Керна, люблю и буду любить вечно. Я ужасно по нему скучаю. Но самую огромную потерю переживает наш ребенок, который никогда не узнает его. Я буду помнить мужа и расскажу сыну, что Керн был замечательным отцом.
После того как высказался Тайрон (очень формально), была еще дюжина выступающих, представителей самых крупных игорных домов – по большей части бойцов, если не считать механика Воуда, друга Тайрона. Но никто из собравшихся не сказал того, что следовало сказать. Никто не пришел в ярость из-за того, что сделали с Керном. С поражением можно было бы смириться, как с обычным для арены делом, и смерти тоже следовало ожидать – в конце концов, бой бойца Колеса и Хоба приравнивался к бою насмерть. Но меня ужасало то, что случилось после, и ярость прокатывалась по мне волнами. Хоб и его кисточки могли забрать побежденного противника с арены живым или мертвым и где-то в темных тайниках цитадели с тринадцатью шпилями отделить голову от тела. Тело пожирали кисточки, а голову сохраняли живой… Как с таким можно было мириться?! Как нечто настолько омерзительное могло сходить им с рук?!
Читать дальше