Жан-Филипп Жаворски - Неумерший [litres]

Именно поэтому ты поведаешь обо мне.

Когда я был ребёнком, мне случалось проделывать один незатейливый трюк. Я подцеплял муравья кончиком палочки и пускал его по ней вверх. Как только букашка достигала края, я переворачивал веточку. Муравей снова пускался по ней вверх, и я снова отправлял его в исходную точку. Эта нелепая игра продолжалась столь же долго, сколь длился мой каприз… И лишь на закате лет я постиг её смысл: я и есть тот муравей, а мир – моя палочка.

Я родился в землях столь дальних, что ныне они путаются в моём сознании с лесами Сумрачного бога [4], откуда ведут своё происхождение отцы моих отцов. С тех пор как я возмужал, я много исходил дорог: шёл по мягкой почве лесных чащ и плотной дернине лугов, пробирался по каменистой осыпи склонов и зыбкой трясине болот. Я много повидал: и диковинной красоты природу в дотоль неведомых краях и народы, там живущие, столь же разнообразные, как деревья в лесу. За время долгих скитаний я потерял одного за другим всех товарищей моей молодости, язык моих предков исказился до неузнаваемости, и даже собственная память истощилась от бесконечной череды минувших событий. Вот уже двадцать зим [5] Гражданское исчисление протяжённости года заключалось между одним и последующим праздником божества Тара, т. е. от ноября до ноября, и часто год именовался «зимним», поскольку праздник Тара начинался в первых числах самэна (зимы). , как я расселил свой народ на этой широкой равнине меж морем и горами. Вот уже двадцать зим, как мир празден, он дремлет в пределах этих сочных лугов, пологих склонов холмов, ленивых изгибов рек, питающих наши земли. Вот уже двадцать зим, как мир баюкает нас безмятежными грёзами о бессмертии. Но стоит мне только приказать собрать стада, сжечь фермы и посевы и отправиться в дорогу, как мир вновь пойдёт по своему пути, всё более непостижимому, чем нам запомнилось, всё более бескрайнему, чем нам желалось. И если не дано человеку объять мир, то это потому, что мир бежит у него из-под ног. Мир – это бесконечно угрюмая мелопея [6]с множеством ладов, мир – это дорога с беспрестанно меняющимися горизонтами, мир – это королевство, скроенное из само́й материи мечты. Мир – это чудо, хоть и жестокое, позволившее мне познать вкус тревоги.

Мир – это наваждение.

Ты ведь тоже странник, купец. Ты тоже видел, как бегут волны за бортом корабля, как мчатся облака по небу, играющему разными красками, как быстро пустеют и дичают ещё недавно возделанные пашни. Ты, как и я, знаешь – ничто не бывает незыблемо, всё пребывает в движении, всё преходяще, и только скоротечность нашего существования создаёт видимость постоянства. Быть может, так же, как и я, ты предавался мечтаниям в шёпоте листвы, в полутени одного из ваших храмов или перед бурным потоком реки. Но деревья ломаются, камни рассыпаются, реки увязают в песке. Всё развивается, разрушается, проходит, и даже плоть живых – всего лишь материя мёртвых. Ты – человек толковый и, верно, постиг мою мысль. Таких сильных духом людей, как ты, на свете мало, и таких людей я ценю. Разгадка тайн мироздания чуть было не погубила меня, а для человека, которого я чтил превыше всех других, она и вовсе стала роковой…

Мы пребываем в многогранной вселенной, а может быть, и в мире ином – во сне богов. Если только, конечно, мы не игрушки в руках жестокого и невежественного ребёнка. Народ и прорицатели видят бога в каждом роднике, в каждом камне, в каждом деревце, обвитом ветвями омелы. Друиды же шепчутся о том, что принцип вселенной в единстве, что есть лишь один бог, он и самец, и самка, и отец, и мать, и ребёнок. Так где же таится истина? Да и на что мне истина? Я знаю, что мне её уже не постичь.

У меня больше нет времени, чтобы и дальше носиться по свету в погоне за многоликими соблазнами, за химерами и упиваться ими без устали. Грядёт мой скорый конец. Мир настигает меня. Близится ночь, когда пелена застелет мои глаза, когда немощь настигнет меня в битве, и длинный железный меч повиснет в моём кулаке, как в руке ребёнка. Близится ночь, когда я выплачу дань этому миру, нашим богам, когда мне придётся столкнуться с безграничной утратой. Король, лишённый власти. Воин, лишённый силы. Человек, лишённый будущего.

Но ведь я столько успел повидать, я взрастил столько племён, я одолел столько могущественных врагов! Я не хочу раствориться в забвении. Не хочу коснеть в безмолвии и покое. Не могу смириться с тем, что бесследно кану – навек обручившись с Матушкой сырой землёй – вместе с лошадьми, золотом, вином и оружием, сложенным мне в приданое. Если я упокоюсь здесь, на равнине, где в мире и достатке проживает моё большое племя, мне возведут курган. Мои дети и внуки будут почитать его как мою обитель, а те, кто последуют за ними, будут знать его как королевскую гробницу. Два или три поколения моих сыновей во время «сборища Луга» [7] Праздник «сборище Луга» отмечался 1 августа и знаменовал собой начало уборочных работ. Луг – кельтский бог, покровитель земледелия, скотоводства и многих ремёсел. будут, возможно, оглашать здесь свои решения. Затем о моей могиле станут слагать предания, а с годами она превратится в осевший бугор: пахари сравняют его с землёй, и в этом краю он будет предан забвению. Рядом с «Аварским бродом» [8]я видел множество старых, изъеденных мхом валунов. Они стоят и поныне, но более ничего о них не известно – точно так станется и с моей могилой. Разумеется, вместе с мёртвыми я буду возвращаться во время трёх ночей Самониоса [9] Кельтский праздник мёртвых. Считалось, что на Самониос открываются врата в другой мир, стирается тонкая грань между материальным миром и миром духов. . Но столько духов мелькает на празднествах среди гостей, о коих мне не ведомо ничего, и даже о тех, кто явился на мои пиршества – знаю лишь, что они печальны, ведь никто их больше не узнает. Я не хочу пополнить ряды этих безымянных теней, чьи подвиги, победы, страдания и дела сердечные теперь ничего не значат.