Мария Семенова - Знамение пути

Гверн поинтересовался:

– Если там уж так всё неправильно, чего ради ты нам пересказываешь такую скверную книгу? Волкодав пожал плечами.

– Книга, – сказал он, – вовсе не скверная, скорее даже наоборот. Тот, кто написал её, владел пером лучше, чем я владею мечом. Пока я её читал, я думать не думал о том, что в ней неправильно, и взялся размышлять только позже, когда всё кончилось и я понял, как сильно она задела меня. Мне даже захотелось самому сложить продолжение…

– Какое? – оживился Рысь. Гверн ничего не сказал, но посмотрел на Волкодава так, как тот сам посмотрел бы на сочинителя баснословных книг, если бы во плоти встретил хоть одного.

– Я начал бы прямо там, где завершилась та книга, – сказал Волкодав. – Я рассказал бы, как разгневанный мир замкнулся от завистливых и скаредных Богов, выдворив Их из всех своих сфер. И ещё о том, как могущественные светлые души, для которых даже край Вселенной не есть неодолимая грань, были призваны отыскать Крылатого и вернуть Его людям. О том, как были разорваны Его цепи и исцелены раны…

– Ну и никто не стал бы такую книгу читать! – злорадно возвестил Аптахар.

– Почему? – удивился Гверн. – Если будет складно и занятно рассказано, то почему бы и нет?

– А ты сам прикинь, кому нужно сказание, где всё ладно и гладко! – ответствовал Аптахар. Его глаза сияли тем вдохновением, которое получается, когда человек совершает непривычное и несвойственное для него умственное усилие и в итоге сам понимает, что родил мысль, до которой в обычном состоянии ему было бы не допрыгнуть. – Верно, есть у нас и такие, но часто ли мы их рассказываем? Гораздо реже небось, чем про прекрасную Эрминтар и её храброго мужа, убитых ледяным великаном, которому они не отдали сына. Или про Ордлу Рыбачку, чьим детям пришлось мстить не только за дядю, но и за мать! А почему? Потому что гладкие да справедливые повести никуда не зовут. Вот жил человек всю жизнь у себя дома, жил в довольстве, в достатке, не лез ни во что, никому даже ни разу по морде не въехал, а потом тихо помер на сто первом году. Будут о нём сказители у костров петь?.. Ну, вернулся бы этот Крылатый, стал мирно править… тишь, благодать, дальше-то что? Скука! А вот пока Он где-то там, бедный-разнесчастный, ослеплённый да в горящих цепях… Душа ж плачет!.. Тут-то разные простаки начинают свои продолжения сочинять, свербит потому что. А другие, уже вовсе умом скорбные, те и вовсе спасать снаряжаются незнамо куда…

И старый воин даже ногой притопнул по палубе, зовя её в свидетельницы своего гнева.

– Истинные речи ты молвишь, дядька Аптахар, – вразнобой уважительно согласились сегваны.

Волкодав же подумал, что святое зерно правды в рассуждениях Аптахара определённо присутствовало, но ещё было в них и нечто, не дававшее ему согласиться с калекой. Нечто, имевшее очень мало отношения к самолюбию, затронутому его нападками. Но что именно – венн не мог сразу осмыслить и облечь в слова. Тут следовало хорошенько подумать, и оттого он счёл за лучшее промолчать.

Весенние сумерки длительны и неторопливы. Солнце отлого уходит за горизонт, оставляя небеса тлеть тихим малиновым заревом. Зарево переползает всё севернее и очень медленно меркнет, и начинает казаться, что невидимое светило так и не позволит себе отдыха – снова засияет на небе, ни на мгновение не отдав его темноте. Однако шо-ситайнское Захолмье – всё-таки не Сегванские острова и даже не веннские дебри. А посему неизбежен момент, когда окончательно гаснут все краски и расплываются очертания, когда ночь сворачивается в мохнатый клубок и прикрывает нос пышным тёмным хвостом, оставляя настороже только недреманные звёзды.

В лесных низинах уже плавал туман. Плотные белёсые щупальца медленно обтекали еловые стволы и кусты можжевельника, достигая дороги. По песчаной дороге неровной, шаткой рысцой бежала собака – беспородный кобелёк, живший некогда во дворе у Панкела. Пёсик был совсем не из тех, на ком радостно или хотя бы умилённо останавливается человеческий взгляд. Наоборот – при виде подобного создания большинство людей испытывает отчётливое смущение. Кое у кого оно выливается в жалость. Таким людям кажется, будто собачонка, подобно им самим, осмысливает свою внешность и очень переживает из-за неё. Эта жалость может приобретать самые разные формы. В том числе и такую: “Пришибить тебя, что ли, чтобы не мучился?” Гораздо больше, однако, людей, чьё смущение откровенно прорывается злобой, как будто несчастный уродец перед ними виноват уже тем, что на свете живёт. “Вот гадость какая! Да я тебя…”