Айрин Дэн: Персиковое дерево

Так и познакомились.

А когда оказалось, что человек не просто так куражится, а важный праздник свой отмечает, Конану и вообще грустно стало. У человека, понимаешь, день такой, а он его, понимаешь, по морде… Как тут было не выпить? Тем более, что вино у мажонка отменное было — не заморийское, правда, но вполне приличное офирское, темное, густое и терпкое, словно кровь жертвенной девственницы. Такое вино само в глотку льется, по жилкам живой водой разбегается. Это потом уже трактирщик обнаглел и стал свою бурду подсовывать, под утро, когда бдительность потеряли, а поначалу-то вино было знатное…

Вино.

Ну да…

Иссушенный похмельем организм требовал как раз именно этой живой воды.

И побольше.

И немедленно…

И пусть даже живая вода эта будет местной кислятиной, один Эрлик знает чем разбодяженной…

— Трактирщик!

Голос оказался одновременно сиплым и писклявым — короче, таким же мерзким, как и общее самочувствие. Да и ударить кулаком по столу как следует не получилось — не то, что ни одной кружки не разбилось — не опрокинулось даже, а дубовая столешница не то что не треснула — даже не дрогнула. Узнать бы, чем эта жаба свою кислятину крепит, да нацедить бурдючок — незаменимое средство в дороге! Против крыс, москитов и прочей нечисти. Сам Конан мог навскидку назвать пару-другую имен хотя бы в том же Шадизаре, обладателей которых он с удовольствием угостил бы именно из подобного бурдючка…

Додумать и как следует посмаковать столь приятственную перспективу ему не дали — трактирщик воздвигся по ту сторону стола огромной жирной горой. И горой, чем-то очень недовольной.

— Ну?

Начало разговора не слишком-то многообещающее. В любой другой день Конан с удовольствием отполировал бы жирную трактирщицкую морду о какую-нибудь подходящую поверхность — да вот хотя бы об эту дубовую столешницу и отполировал бы, зачем далеко ходить? Так сказать, для придания морде этой должного выражения угодливой любезности. Но сейчас в жирной руке трактирщика вожделенным спасением маячила запотевшая глиняная кружка ласкающая глаз объемом, отчего и сам трактирщик выглядел не столь мерзко. Поэтому Конан был лаконичен:

— Вина!

— Господин желает вина? — спросил трактирщик как-то слишком уж вкрадчиво. И кружку почему-то на стол ставить при этом совсем не спешил, — А расплатиться за вчерашнее безобразие господин, часом, не желает?

Наглость была настолько вопиющей и неожиданной, что Конан оторопел. Он, конечно, многого не помнил из событий сегодняшней ночи, но свои сапоги он помнил великолепно. Вернее, теперь уже не свои сапоги…

Так ведь в том-то и дело, что теперь уже не свои!

А какие это были сапоги!

Почти новые — и года не проносил, разве это срок для настоящей драконьей кожи. А тройная прошивка усами речного демона, обеспечивающая владельцу абсолютную непромокаемость и непотопляемость?! О такой прошивке мечтает каждый, да только вот мало кому удается обыграть речного демона до самых усов! У любого из этих проживающих лишь в Запорожке подкоряжников добра натаскано немеряно, хоть три года подряд обыгрывай — все равно все не выиграешь! Да и торгуются они над любой дрянью. Хотя, конечно — азартны они очень, и человек опытный да терпеливый… Но не о том же речь!

Речь о сапогах.

А какая у них подошва!..

С тем драконом, из-под хвоста у которого Конан лет шесть назад вырезал на спор две огнеупорные подошвы, лучше было бы больше никогда не встречаться — и не только самому Конану. Хотя бы в ближайшее время. Лет этак двадцать-тридцать. Как минимум. У драконов — память долгая. И шутки они понимают как-то не очень чтобы.

Этот, во всяком случае, не оценил.

Совсем.

И вот эти-то сапоги, которым нет ни цены, ни сносу, пришлось вчера… нет, уже сегодня… отдать этой наглой жирной харе, потому что пить всю ночь за чужой счет настоящему благородному варвару как-то не пристало, а выданные казначеем шаха Турана подорожные давно кончились.

Память — она, конечно, баба. И, как всякая баба, вполне могла и соврать. Что с нее, с убогой, возьмешь?

Да только вот именно эти бесценные великолепные сапоги красовались сейчас под столом, грубо распираемые жирными икрами наглого трактирщика, так что и речи не шло ни о какой ошибке. Речь шла только о запредельной наглости.

Именно из-за этой выходящей за всякие рамки запредельной наглости и абсолютной ее необоснованности Конан поначалу даже не возмутился.

Удивился только.