Олег Верещагин - Скажи миру – «нет!» (отрывок)

Я вспоминаю не бывшее никогда.

Эта история началась летом далекого 1988 года…

…— Продавец и спрашивает: «Мужик, а кто там у тебя сидит-то?!» — «Не знаю я. Но сыр любит — офигеть!»

Танька рассмеялась, но тут же ойкнула и запрыгала на одной ноге:

— Ой, я, кажется, на что-то наступила…

— Не на бутылку? — забеспокоился я. — Погоди, сейчас… вот сюда давай.

Я подставил ей руку и помог допрыгать до пенька, бросив в траву свои туфли и ее кроссовки. Танюшка прыгала и жалобным повизгиваньем обозначала свои невыносимые страдания, я всерьез беспокоился — мало ли что валяется тут в траве? С тех пор, как нашу речку почистили, на ее берегу повадились устраивать пикники — в меру своего понимания, то есть: бухали, закусывали и били бутылки о деревья, а иногда — друг другу о головы.

Если Танюшка распорола себе ногу, то в следующий раз колоть головы об их бутылки буду я. Можно и наоборот. Бутылки о головы.

Я усадил ее на пенек и взял в руки левую ступню девчонки — холодную и мокрую от росы. Танюшка сопела мне куда-то в район правого виска, это было щекотно и невероятно здорово. Я задержал ногу девчонки, хотя уже отчетливо видел, что на нежной коже ничего нет — скорее всего, просто наступила на сучок. Сердце у меня постукивало где-то в горле, и я уже почти решился ее поцеловать (не ногу, а саму Таньку). А то что же это такое, мы знакомы уже год и еще…

— А ты, Олег, фетишист, — сообщила Танька мне в ухо. — Ногу-то отпусти, раз там ничего нет.

— Да ну тебя, — сердито отстранился я. — Я думал, ты правда порезалась или ногу проколола.

— Я тоже думала… Кроссовки дай. И носки.

Я нашарил в черной траве нашу обувку, передал Таньке кроссовки и присел рядом на пенек. Но обуваться мы не стали — просто сидели и смотрели на редкие огни за булькающей и шипящей на плотине рекой. На этой плотине хорошо стоять, кидая в белесую от пены воду камешки. Многим кажется, что вода там пахнет затхлостью, а мне нравится этот запах…

— Сколько времени? — спохватилась Танька. Я посветил зажигалкой на свою «Ракету». — Двенадцатый час?! Ой елочки зелененькие! Я же должна на сахарный к папке ехать. Последний автобус через пятнадцать минут!

Она лихорадочно обувалась. Это был серьезный облом, у меня, словно молоко, оставленное в тепле, скисло настроение.

— Я с тобой поеду, — вызвался я.

— А обратно пешком? — поинтересовалась она. — Автобус-то последний… Нет уж, ты пойдешь домой и ляжешь спать — приятных сновидений.

— Ну хоть до ручья провожу, — буркнул я, обуваясь. Танюшка независимо хмыкнула, но возражать не стала. — Завтра увидимся?

— Завтра будет завтра, знаешь такой мультик? — вопросом ответила она. — Ладно, пошли.

По хорошо знакомой тропинке мы углубились в тихую рощу. Справа, за ручьем, урчали тритоны-«бычки», печально покрикивала какая-то птица. Было абсолютно темно, лишь в проемах высоких крон временами серебристо подмигивали нам звезды да впереди нет-нет проглядывал желтый фонарь — как раз над остановкой. Собственно, до нее было не так уж далеко.

Я первым перешел по бревнышку через сонно шепчущий в зарослях ручей, подал руку — Танюшка оперлась, легко скакнула.

— Тут я сама, — махнула она рукой по тропинке, ведущей на подъем через кусты.

— Давай я автобуса с тобой подожду, — предложил я. У меня на языке вертелось: «Тебя там что, ждет кто-то?!» — но я помалкивал. Потому что в ответ вполне можно было получить: «Ждет», — и зрелище молча удаляющейся спины. А так прощаться совсем не хотелось.

— Да нет, не надо. — Танька сделала два шага, потом остановилась. На фоне кустов я ее почти не различал — говорил с голосом из темноты, так странно… — Олег, знаешь что… — Я вопросительно поднял голову, и она, похоже, угадала это движение, как я безошибочно угадывал, что она сейчас улыбается. — У нас ведь сегодня последний день практики был.