Федор Метлиций: Созвездие «Обитель Творца». Роман

– Чтобы найти в себе подлинное, надо захотеть карабкаться в гору. Познание – это высочайшая гора для скалолазов духа. Чтобы открылась вершина, нужны очень большие духовные усилия. И тогда, неожиданно, как бы совершенно случайно, на вершине открывается целый объемный мир.

Он встал и воздел руки:

– Я – весь мир!

Я отрезвил его:

– Но почему мое озарение истины мгновенно возникает, и вскоре улетучивается? Может быть, природная лень души? Хотя и у нас есть проблески.

– Озарение не может быть непрерывным, ибо за ним вспыхивает следующее. Здесь физическими или умственными усилиями не поможешь, если теряешь ощущение одиночества человечества в ожидании встречи с чудом, например, инопланетной цивилизацией.

Я, как обычно, слушал Учителя с восхищением.

– Это не похоже, друзья мои, на озарение смиренных послушников светом всесильного божества: у мусульман, покорно падающих ниц на ковриках для намаза, или на состояние исчезновения себя «муга» (не-я) и «мусин» (не-мышления) буддистов, сидящих в позе лотоса. Естественно, и не патерналистское ожидание халявы у теток, устремляющихся на всех видах транспорта к храму святой Матроны, чтобы сошла благодать, – эффект плацебо.

Он остановился, задумавшись.

– Это больше похоже на «фаворский свет» святителя Григория Паламы (и всего религиозного средневековья, включая наше родное, святоотеческое). Бог – это метафора безмерности. Старик вызывал его, видимо, с большим трудом, применяя «практику делания себя», то есть самопознания, чтобы вырваться из своей земной шкуры в иное божественное бытие. «Исихаст тот, кто явственно взывает: «Готово сердце мое, Боже».

Уж не протаскивает ли он контрреволюционно-поповствующее учение исихазма? – мелькнуло в наших головах.

– История пошла другим путем, и неплохо бы воскресить ту альтернативу, что, может быть, исправит кособокое направление истории «товар-деньги-товар» на «что нужно делать, чтобы жить».

Его понесло.

– Есть выход из пустого круговорота человеческой истории. Надо увидеть, как, через заброшенный в космос телескоп Хаббла, в темной дыре вселенной уходят в бесконечность галактики, никогда не виданные раньше человеком. Главное – прозрения смыслов в нашем развитии…

Он был прав. Мне было уютно жить без мыслей, принимая все, как есть, в повседневном оптимизме массового сознания. Но вдруг становилось невыносимо. Ужас за мою зря погибающую жизнь! В глаза вторгались привычные голые стены нашей комнаты, с хлипкой книжной полкой. Ясность тяготила, все окружающее казалось мелким и скучным. А снаружи — сырой воздух и безразличные прохожие казались иллюзорными. Где тогда реальная жизнь, миг настоящего, который якобы самый живой? Существует уйма писателей, у кого никогда не было желания взобраться на свою вершину, спокойно щекочут нервы читателя ловко придуманным острым сюжетом с погонями и убийствами.

Меня возмущал незыблемый трехмерный мир коллективного бессознательного.

Увы, я отличался от других, ощущал себя страшно далеким от народа. Очень хотел быть вместе с народом, но не знал, как. Подстраивался, но ощущал только фальшь. В армии сослуживцы, видя неуверенность в моих бегающих глазах, пытались окружить меня, видимо, с намерением растерзать, но я опоминался. С тех пор всегда шкурой ощущал опасность толпы. Я был маргиналом. Меня можно было презирать, как страшно далекого от народа.

Я был одинок, но не один. Одновременно с фотографичностью взгляда во мне жил безграничный мир литературы, которую до боли в мозгу читал в детстве, в большой библиотеке отца. Всегда был в мире классиков, восхищаясь и принимая все, даже противоположные точки зрения.

Гораздо позже во мне определились собственные убеждения. Это было во время всеобщего умиротворения. Тогда и расцвел наш Гражданский союз.

Мой творческий ум по-настоящему работает на границе между бодрствованием и сном. Поэтому недосыпаю – странно влечет наслаждение разрушать себя. Смыкаются глаза, и как бы отодвигается горячий дневной мир, и остаешься наедине с серой глубиной сущностных вещей. Надо было вообразить себя в гулком и тревожном до гибельности мире, найти в себе самое дорогое, чтобы ужаснуться его гибели.

Хорошо было Гагарину, умеющему засыпать мгновенно – он ни о чем не думал, все уже было достигнуто. Я лежал, потушив свет и закрыв глаза, прислушивался к себе. Что – мне? Что – дало?

И странно, душа снова ожила, остро чувствуя, что она любит и что ненавидит. И вот уже самые главные слова выходят из «нутра», как говорил Есенин, и мысли живут свободно, прозревая то, над чем раньше безнадежно бился, лежа на диване. Сознание вновь изменилось, но теперь становилось не сокровенно светлым, а окрашивалось в неопределенно-тревожную глубину.