Дин Кунц: Невинность

В моем сыром и вонючем убежище паук или другая не менее гадкая тварь уселась мне на лоб и с мгновение дрожала, не двигаясь, словно почувствовав опасность, но потом начала исследовать новую территорию, поползла по лбу к левому виску.

– Поэтому я вернулся вечером и решил, что позвоню в дверь, а потом под тем или иным предлогом войду в дом. Ты бы удивился, каким глупостям верят люди, хотят верить, даже если видят у двери полнейшего незнакомца. Но нашел незапертую калитку, по дорожке вдоль дома прошел во двор, просто проводя рекогносцировку. И вот они сидят в темноте во внутреннем дворике, с парой свечей, смотрят на огни бухты и пьют мартини. Пистолет у меня был с глушителем, поэтому, когда я прострелил ему, сидящему в шезлонге, голову, никто этого услышать не мог. Прежде чем старая пташка произнесла хоть слово, я приставил пистолет к ее голове и утащил через сдвижную дверь в дом.

Когда паук от левого виска двинулся к щеке, я решил, что у охотника осталось мало патронов. Располагая лишь несколькими, не мог он ходить по гостиной и стрелять наугад. Вот и стремился достать меня своими байками про убийства, щекоча мне нервы, пока я непроизвольно не выдам себя. А паук определенно решил ему помочь, добрался до уголка моего открытого рта, через который я тихонько дышал. Я сжал губы, и паук перебрался на подбородок.

– Мы со старой пташкой переходили из комнаты в комнату, чтобы она могла показать мне, где что запрятано. Она продолжала говорить, что они бедные, и мне пришлось врезать ей, чтобы настроить на серьезный лад. В итоге все вышло очень смешно, да только в дураках остался я. Украшения она носила поддельные, весь антиквариат оказался новоделом, а после очередного биржевого краха у них осталась только паршивая пенсия да этот гребаный дом, где они могли жить только благодаря обратной закладной [35]. В итоге я потратил на них целый вечер моего отдыха, а добыча составила лишь шестьсот двенадцать долларов и хрустальное пресс-папье с письменного стола старика, которое мне понравилось, но теперь я даже не знаю, куда оно подевалось.

Паук продвинулся на мою правую щеку, твердо решив обследовать все мое лицо. Я слушал молчание охотника, который терпеливо дожидался, когда же я издам хоть малейший звук. Восьминогий исследователь уже нацелился на мой нос, и я подумал, что не выдержу, если он заинтересуется одной из ноздрей. Но в гнетущей тишине паук до носа не добрался, свернув к правому глазу. Возможно, принял ресницы за одного из себе подобных.

Услышав шаг и протестующий скрип половицы, я подумал, что все-таки издал какой-то звук, и охотник сдвинулся с места, чтобы добить меня. Но тут раздался другой мужской голос: «Эй, что тут такое?» Мой преследователь развернулся, голос застал его врасплох, и выстрелил трижды. Крик длился секунду, ужасный даже в своем лаконизме. Тело упало, половицы затряслись.

– Ты, черт побери, кто? – спросил охотник, и, полагаю, обращался он к только что застреленному им человеку. Ругательства посыпались с его губ, и, судя по интонациям, охотник запаниковал.

Паук уже крался к моему уху, и я решился поднять руку, предложив ему другой объект для исследования. Мой многоногий гость не испугался, перебрался на подушечку пальца, на другую, двинулся к ладони.

– Кто бы ты ни был, – теперь охотник обращался ко мне, – я тебя убью. Вернусь и убью, будь уверен.

Увиденное им в то единственное мгновение, когда наши взгляды встретились, наполнило его яростью и ненавистью, побудило на насилие, но, вероятно, и лишило храбрости схватиться со мной без достаточного запаса патронов. Он покинул заброшенный дом, половицы стонали под его весом. Наверное, он споткнулся, потому что его точно бросило на стену. Дом задрожал, а он вскрикнул, словно испуганный ребенок. Еще раз выругавшись, он выпрямился и вышел через дверной проем.

Я опустил руку на землю, и паук, еще какое-то время зачарованный моим большим пальцем, решил, что больше ничего интересного во мне нет, и растворился в темноте.

Я не из тех, кто готов рисковать, а потому еще долго лежал под полом, слушал, ждал, думал.

В тот далекий день, когда мне было только восемь лет, я не пришел к этому выводу, но со временем мне стало ясно, что дикие места бывают разные, но самым мрачным и враждебным может быть человеческое сердце. Во многих сердцах много доброты и самая малость злобы. Во многих других доброта оттеснена в дальние углы, а бал правит злоба. Есть и сердца, в которых все черное, но таких мало. А есть и такие, что вытравили из себя все доброе и светлое, широко открыв ворота черному. Они встречаются везде, хотя зачастую узнать их трудно: они хитрые.