Андрей Бударов: Обратный ход

Ноздри коня трепетали, но Вороной не стал отворачиваться. Иван был благодарен ему за это.

— Ты единственный, кому я ещё нужен… Жаль, что ты выбрал себе такого хозяина. Это твоя большая ошибка. Но я рад, что ты дождался меня.

В тёмном лесу правила мертвенная тишина. Вдали началось однообразное пение кукушки, но скоро заглохло, канув в безмолвии подобно камню в болоте. Лишь ломались сухие ветки под копытами Вороного да хрустела белёсая старая хвоя. Изредка под елями мелькали заячьи тени. Один раз жеребец чуть было не наступил на затаившегося зверька — порскнувший русак заставил сбиться Вороного с ровного шага. Иван наклонился к лошадиному уху и успокаивающе зашептал.

На гладкой чёрной коже коня грязные серые потёки смотрелись отвратительно. Выпачканные сапогами Ивана бока выглядели ещё хуже. «Надо отмыть его при случае» — подумал Иван.

Самому бы не удалось найти путь. Так и скитался бы Иван по дорогам и бездорожью Тридесятого царства и его окрестностей. Поначалу не исчезали сомнения в том, что Вороной движется верно, но вскоре начали попадаться знакомые места. Здесь, у вековой сдвоенной ели, он с двумя другими Иванами устраивался на ночлег. Там, впереди, живёт Баба Яга…

Пересекая круг поганок, опоясывающий лужайку, где паслась избушка на курьих ножках, Вороной раздавил несколько грибов, и из-под копыт вырвались клубы дыма.

Ступы не было. Короткая выщипанная трава заполняла всю поляну, кроме круга более длинных дохло-белёсых стеблей. Избушку спрашивать — только время терять: ничего, кроме глухого кудахтанья, она не издаст. Иван понял, что Яга привела Волка сюда, и путь они продолжили в ступе.

Иван ударил пятками Вороного в бока, понуждая ускорить ход. Низко пригнулся к лошадиной шее, и вдоль спины захлестали тяжёлые еловые ветви.

Он не успел. Конь вынес его на берег под насмешливое карканье воронов. Иван поморщился — от реки тянуло горячим смрадом — и крепко стиснул коленями лошадиные бока. Вороной смерчем пролетел по раскалённому Калиновому мосту — взметнулись цепкие лапы огня от Смородины, опаляя и жеребца, и всадника. Конь заржал от боли и длинным прыжком разом достиг берега. Там Иван остановил его.

Гарь на чёрной лошадиной коже была почти незаметной, но когда седок скользнул на землю, жеребец заржал от боли. Хвост наполовину сгорел, с крупа и груди Вороного сеялись мелкие хлопья сажи. По лошадиной морде катились крупные слёзы. Иван, морщась, провёл по своему лицу ладонью. Оно даже на ощупь было горячим. Сгоревшие брови и ресницы осыпались пеплом. Руки с тыльной стороны краснели, словно облитые свекольным соком. Запах горелого перебил мертвецкую вонь, с которой Иван уже начал свыкаться.

— Пойду-ка я дальше один, — сказал он. — Прощай, Вороной. Ты был мне лучшим другом.

На небесах, окрасом напоминавших желток стухшего яйца, до самого окоёма не виднелось ни облачка. Обугленная головешка солнца неторопливо катилась по ним с запада. Горячий ветер, задувший со Смородины, нёс извечный гнилостный запах.

Змей Горыныч постарел ещё больше. Он медлительно выволок дряхлое тело из логова на мёртвую траву — при каждом движении с боков падала серая чешуя. Тускло взглянув на Ивана, Змей произнёс:

— Шо, тошёл, Ивашка?

От шелеста безжизненного голоса по спине побежали мурашки. Единственную свою голову Горыныч будто не знал, куда деть — то опускал её, то поднимал, то поворачивал из стороны в сторону. На месте двух остальных голов неприятно чернели прижженные год назад обрубки.

— Шо пялишься?

— Да так. Память.

Змей открыл пасть, но вместо спаляющего всё вокруг пламени оттуда потянулись жёлтые струйки дыма. И тогда Горыныч сипло засмеялся:

— Ты ше Ифан Непомнящий… Неушели не фсё сапыл?

— Забыл-то, может, и всё. Да только не насовсем.

— А шо стесь телаешь?

— Меч тебе вернуть хочу.

— Это ше тфой… — Горыныч захрипел, закашлялся, начал сипло лаять. Иван не сразу понял, что такой у Змея смех. — Ох, Ифашка… Ты ш этим мечом-клатенцом лишил меня твух колоф… И остальную не пошалел пы, если п не Кащей…

Он так и умер — смеясь. То ли прекратило биться сердце, то ли распались лёгкие, то ли просто Горынычу пора пришла.

Тогда, отдавая меч Ивану, Змей тоже посмеивался:

— Фосьми на толкую память опо мне, Ифашка…

Поднятый соображал плохо ещё: не мог понять, как оказался в этой местности, где всё неправильно — иссиня-белая трава, жёлто-зелёное небо, по которому движется чёрное солнце, — да и кто вообще сам таков? Кащей назвал его Иваном, Горыныч кликал Ивашкой… Значит, имя известно. В отличие от всего остального.