Макс Фрай - Сказки старого Вильнюса II

– Ну так установи газовую колонку.

– Совсем ты с ума сошел. Знаешь, сколько это стоит?

– Да нормально стоит, не выдумывай.

– Не хотелось бы ранить твое нежное сердце, Адам. Но в мире полным-полно людей, для которых «нормально стоит» – это, к примеру, пятьдесят литов. Которые, впрочем, тоже еще надо где-то добыть. И я – один из них. – Прости. Не подумал.

Какое-то время они сидят молча.

– А чего ты ее не продашь? – наконец спрашивает усатый. – В смысле квартиру. Тебе одному такая здоровенная все равно не нужна. Купил бы, к примеру, студию. У нас в Новом Городе сейчас заброшенные заводы под жилье активно перестраивают – ну, лофты, как в Америке. Отличные получаются квартиры, маленькие и недорогие, и от центра не то чтобы далеко. А на разницу жил бы себе долго и счастливо.

– Я тоже так думал. А на самом деле эту чертову хату сейчас даже за половину рыночной цены не продашь. Кризис. Говорят, надо подождать несколько лет. Несколько лет, ты только вслушайся. Звучит, как злая шутка.

– А сдать?

– Квартиру с печным отоплением и без горячей воды? Где последние сорок лет ни хрена не ремонтировали, только потолки изредка белили? Не смеши. В такой и бесплатно мало кто жить согласится. Я бы, к примеру, ни за что не согласился, если бы у меня был хоть какой-то выбор. И, пожалуйста, не говори, что ремонт – проблема решаемая. Для меня – нерешаемая.

– Ладно, не буду говорить. Хотя на самом деле… Ай, ладно.

Снова молчание. Тощий использует паузу, чтобы достать кисет и на коленке слепить самокрутку. Усатый набивает пенковую трубку, изрядно пожелтевшую от времени и хозяйских рук.

– Йошка, – говорит наконец он. – Мать твою, Йошка. Как же так, а. Ты же был лучший на курсе. А может, вообще самый лучший – из всех выпусков, за все годы. Некоторые профессора так говорили, я слышал. Ты же, в отличие от всех нас, мог выбирать любую жизнь. Вообще любую, какую захотел бы.

– А я и выбрал какую хотел.

– Правда, что ли? – Правда.

Новая пауза так щедро заполнена вороньим гвалтом, словно птицам поручили продолжить беседу, пока люди курят и молчат.

– Я много лет жил, как хотел, – наконец говорит тощий Йошка. – Грех жаловаться. Объездил полмира. Для тебя это, знаю, пустяки, дурная суета, а для меня – самое важное. Быть везде, видеть и слышать все, играть – для всех, кого бог пошлет. При всяком удобном случае. Я играл в захолустных оркестрах и шикарных кабаках. На деревенских свадьбах и на палубах круизных лайнеров. В ночных клубах и на туристических улицах, в студийных подвалах и на городских крышах – по ночам, пока все спят. Чего только не было, Адам. Чего только со мной не было. Порой спал где и с кем попало, а порой на долгие месяцы запирался от всех в первой попавшейся съемной конуре. Деньги тратил без счета, не жалея, свои и чужие. Но и окурки на улицах собирал не раз. Видишь, у меня с собой банка из-под китайского чая? Это чтобы их потрошить. Докуривать за чужими всегда брезговал, а в самокрутки – ничего, сойдет… Зато и настоящих кубинских сигар я выкурил больше, чем ты съел пирожков с капустой. Хотя, уверен, их в твоей жизни было предостаточно. Твоя мама их знатно пекла. И Ляльку наверняка научила. Скажешь – нет?

– Научила, конечно. А ты не думал, чем это может кончиться? Вся эта твоя развеселая жизнь?

– Конечно, не думал. Зачем думать, когда и так знаешь? Но другой жизни мне не было надо, вот в чем штука дружище. И если ты считаешь, будто я сам выбирал, каким уродиться, ты ошибаешься. Во всяком случае, ничего подобного не припомню.

– Жаль, что так все вышло, – вздыхает усатый. – Очень жаль, Йошка. Не тебя лично. Вообще – жаль.

– Ты погоди, – говорит тощий. – Вот буквально минуту погоди, а потом жалей, если сможешь.

Жестом фокусника достает из-под плаща футляр, из футляра – кларнет.

– Ого. Когда это ты духовые освоил?

– Ай, чего я только не освоил. Рояль за собой по свету особо не потаскаешь. И это, знаешь, даже к лучшему. После шести-семи инструментов начинаешь понимать, что можешь вообще все. Это как проснуться и обнаружить, что говоришь на всех языках, включая птичьи и звериные. Вернее, что отныне все языки – один язык. Для тебя. И для тех, кто окажется рядом. А теперь послушай, что я тебе скажу, Адам. Просто послушай.

Он подносит кларнет к губам. Начатая было Мессиановская «Бездна птиц» внезапно сменяется «Голубой рапсодией»; в какой момент заканчивается Гершвин и начинается импровизация, определить не может даже Адам, опытнейший концертмейстер, выдающийся авторитет.