Макс Фрай - Карты на стол (сборник)

– Такое счастье, что ты приходишь со мной играть, – говорит Родриго. – Но мне все равно мало. Я жадный, ты знаешь. Я хочу всю твою жизнь. Не себе, конечно. Просто чтобы она была у тебя. Догадываюсь, что тебе уже не очень-то и надо. Больше неинтересно. Но все равно хочу. Я… Ну, кроме всего, я просто скучаю.

– Да я тоже, – честно говорю я. – Очень тяжело раз за разом оставлять тебя здесь. Хочется увести. Но я – не ты. Не такой упертый, чтобы силой тащить за собой. Может быть, зря, но каждый из нас таков, каков есть. Поэтому все останется по-прежнему. Это лучше, чем ничего.

– Девятнадцать минут! – поглядев на часы, торжествующе восклицает Родриго. – Уже целых девятнадцать минут, как закончилось выступление, а ты еще здесь. В прошлый раз было семнадцать. А всего несколько лет назад, я хорошо это помню, ты даже порог концертного зала переступить не успевал. Все-таки у меня получается!

Или у меня, – думаю я. Но вслух, конечно, не говорю. Когда в точности не знаешь, кто тут на самом деле жив, а кто мертв, и кто из вас за кем пришел, лучше помалкивать. И улыбаться, потому что вне зависимости от ответов на эти вопросы, я сейчас определенно счастлив. Хоть и устал, как собака. Ну, а как иначе. Все-таки концерт только что отыграли. И как отыграли. Я нами горжусь.

Ладно, – думаю я. – Пока ты уверен, что жив, ты жив, пока ты делаешь дело, ты делаешь дело. Пока ты помнишь, что смерти нет, ее нет. Тем более, что ее действительно нет, мне ли об этом не знать.

По утрам мир раскалывается надвое от грохота будильника, я открываю потемневшие за ночь глаза, и северный ветер начинает дуть из пустыни Карджалад-Кум. Пока я сладко потягиваюсь, он швыряет в небо тучи раскаленной пыли, выворачивает с корнем редкие деревья; веселые злые джинны пляшут на кончиках моих пальцев, когда я шлепаю босиком по лестнице вниз, чтобы налить в джезву воды из последнего не засыпанного пока ручья, отмерить кофе, поставить медный сосуд в горячий песок, утихомириться, ждать.

По утрам у меня тяжелый нрав, имя мне – Аджина-Шамол, Чертов Ветер; в жертву мне приносят кофейные зерна, пляски на углях и лисий лай, но смягчить меня до сих пор не удалось никому.

Ты спишь с открытыми глазами, подавая добрый пример звездам и фонарям, сладко жмуришься на рассвете, суешь за щеку золотой, как солнечная пыль, леденец, встаешь и наощупь идешь на террасу, где среди розовых кустов и лимонных деревьев тебя ждут три стакана с водой – мертвой, живой и холодной; третий нужнее прочих для того, кто весь – жар и свет, кто целиком – пламя.

Пока ты пьешь воду, над прудами Домба и холмами Бресса со стороны кантона Монлюэль, что в департаменте Эн, начинает дуть южный ветер. Безоблачное небо затягивается молочно-белой дымкой, травы трепещут, сизые рыбы пляшут в прудах, толстые бресские куры, ошалев, носятся по дворам, воображая, будто взлетели, или вот-вот взлетят.

По утрам тебе светло и смешно; звать тебя по утрам – Ван де Монлюэль.

В полдень мне вдруг исполнится двадцать семь лет, в полдень у меня будут волосы цвета тени от воронова крыла, в полдень весь мир ляжет к моим ногам, и я буду рыться в нем, как в шкафу, выбирая, что бы надеть. В полдень я выйду из дома, и в этот же миг шквалистый северный ветер засвистит над Мексиканским заливом, приветствуя пеликанов и лимонных акул – эй вы, я здесь!

«Эй вы, я здесь», – издалека кричу я подружкам, загорелым и длинноногим, в тонких суконных жакетах, ярких шапках с помпонами и мягких сапожках. Они сидят на улице Пранцишкону, на последней в городе открытой веранде, ждут меня, кутаясь в кашемировые шарфы, курят тонкие дамские сигариллы, выдыхают ароматный вишневый дым, словно каждая – дом, где только что растопили камин, чтобы согреться. Мои руки слишком холодны, чтобы их обнимать, зато губы достаточно горячи, чтобы с ними смеяться. В полдень, пока мы пьем густой горячий шоколад, зябко ежась на далеком мексиканском ветру, меня зовут Чоколатеро, и со мной вполне можно поладить, некоторым удавалось, я помню их имена.

В полдень ты выходишь из дома, чтобы зайти в книжную лавку, где работает друг, готовый подолгу листать для тебя страницы бульварных романов позапрошлого века и старинных энциклопедий на легких, внятных чужих языках. Его помощь неоценима, потому что в твоих руках бумага истончается и желтеет, начинает тлеть прежде, чем ты успеваешь разобрать слова: «контрнаступление», «mystery», «heilig», «buriavimas». Пока шелестят страницы, у острова Шри-Ланка дует сухой порывистый ветер, чей горячий шепот веселит слонов, обезьян и звездных черепах, но сводит с ума простодушных жителей побережья, потому что пересказывает им все, что ты успеешь прочитать, на всех языках сразу – вот уж не знаю, зачем.