Юнис Виноградова - Небесный пекарь

Я шел по тихому городку, сплошь состоящему из новеньких, невысоких зданий, полностью готовых, с еще блестящей на них краской, точно оставленных подсыхать старательным ребенком. Райончик этот, примостившийся между двумя поросшими лесом холмами, был идеален для жизни, но напрочь ее лишен, пуст, как бывает пуста декорация завершенного фильма. Подобие жизни можно было наблюдать здесь только по утрам и вечерам, когда люди шли через этот район по своим делам. И я бы принял его за выдумку, если бы не видел собственными глазами всякий раз, когда спускался по Уклону. Это узенькое, по-средневековому мощеное брусчаткой ущелье, над которым нависали укутанные сеткой дома-прокаженные, прорывалось неожиданно посредине в уютную, также ныряющую вниз и за поворот улочку, блестевшую праздничными огоньками новой, свежепокрашенной в красный и желтый маленькой гостиницы. Все подоконники ее были украшены еловыми ветвями, щедро припорошенными искусственным снегом, но ни в одном окне не горел свет. Я вообще не помнил, въезжал ли сюда кто-то когда-либо. За гостиницей пряталась еще вереница таких же пряничных домиков, дальше было раздорожье: одна узкая улица, еще со следами песка и прочего строительного мусора, вела мимо пустых зарешеченных витрин будущих банков и аптек к лубочно пузатой церквушке. Другая же, обнаруживая несколько дорогих особняков, окруженных садиками, и какой-то домик-замок с разноуровневыми переходами, внезапно обрывала это леденцовое царство на грязном пустыре, с жирной, разъезженной грузовиками грязью. Там были свалены бетонные плиты и ненужные больше размытые дождем кучи песка. Дальше, за этими странными барханами, стоял дом с ирисами, который я мысленно так называл из-за барельефа в виде семи тонких, болезненного вида цветков на фронтоне, прямо над входом. Он был тут, видимо, еще до всех прочих. А за ним уже шептались тёмной тяжелой зеленью деревца, росшие у подножия двух холмов; под сенью этих зарослей можно было вскарабкаться наверх. «В низине селиться плохо – комарье, болотный воздух», – вспомнились некстати неодобрительные слова, брошенные местной торговкой.

Мне повезло, я сразу заметил ее на площади недалеко от Дома с ирисами: она стояла рядом с уличными музыкантами, протягивая перед собой шляпу и предлагая каждому проходящему вознаградить их за нехитрую затею. Чуть позади нее парень со светлыми, растрёпанными волосами, по обыкновению глядя куда-то в сторону, не очень умело играл на флейте какую-то грустную мелодию.

Девушка заметила меня издалека, шагов за десять, и перестала водить свою шляпу перед быстро проходящими мимо людьми, которые в основном смотрели на этот тёмный головной убор так, будто им предлагали запустить руку в капкан. Музыканты с девушкой зарабатывали на этом самом месте, возле бордюра на пустеющей вечерней площади, уже не первый день. Именно там я заметил ее впервые, и она поразила меня тем, с какой грустной серьезностью выполняла эту работу, которая многим кажется недостойной – «пусть идут работать, вечно эти негодяи на пиво клянчат!». Обычно такой профессиональный проситель, аскер, старается быть приветливым и улыбчивым, чтобы понравиться прохожим, нередко у него заготовлены смешные, неожиданные фразы, или же он сам вытворяет маленькие забавные фокусы, пританцовывая под музыку, чтобы заполучить в свою шляпу побольше измятых бумажек.

Но она не стремилась этого делать. Она вела себя так спокойно и уверенно, точно все и так знали, что должны положить пару золотистых монеток в ее большую старую шляпу с полями. Она смотрела на проходящих мимо людей внимательным, очень пристальным взглядом черненых глаз, и была сама серьезность, выполняя как будто важный обряд. И странно, но это имело действие – то и дело кто-то, в основном мужчины, останавливались на минутку, чтобы опустить что-нибудь в протянутую шляпу.

Некоторые, как это обычно бывает, бросали кроме денег жетончики, жевательную резинку, конфеты, но купюры тоже попадались часто. Не верилось, но мне рассказывали, что за вечер такая команда могла собрать даже несколько сотен, которые затем честно делились на всех и тратились. Разумеется, на еду и алкоголь, о чем некоторые честно предупреждали на стоящей подле картонке. Все эти простые обычаи я знал еще из нашего славного прошлого. Проверив карманы, я тоже заготовил купюру – не слишком много, но и не оскорбительно мало – и двинулся к музыкантам по мокрой брусчатке. Я приблизился к девушке: большие глаза на бледном округлом лице с вечно смазанными вокруг них тенями, всегда серьезный рот, невыдающийся чуть вздернутый нос – это лицо производило такое впечатление, будто оно лишь случайно совпало с человеческими представлениями о красоте. Что касается меня, чем больше странного было в ее лице, рваных движениях, чёрной, отрицающей остальные цвета одежде, тем интересней она мне казалась. «Ненормальный тянется ко всему ненормальному, это ясно, как белый день», – подытожил внутренний голос, но я только улыбнулся его ворчанию. Не замедляя шага, стараясь напустить на себя рассеянный вид, как будто тороплюсь, я опустил в протянутую ею шляпу ветховатую бумажку. Она ответила мне небольшим ироническим поклоном. Я остановился возле музыкантов – мое подношение теперь позволит мне задержаться возле них чуть дольше, точно мне и правда нравится незатейливая игра двух музыкантов-нерях у девушки за спиной. На самом деле я пытался запомнить как можно лучше именно ее. Я прихожу сюда уже не впервые, но каждый раз – из-за нее. Мир сузился для меня сейчас до пределов ее хрупкой фигуры, одиноко чернеющей на блестящей мостовой. Зябкий вечер осторожно обнимает ее за плечи, за спиной бренчит фальшивым перебором гитара, но еще чуть-чуть – и я перестану слышать ее назойливый звон. Стараясь не встретиться с ее взглядом, я смотрю вскользь, на старую коричневую стену дома, но боковым зрением рассматриваю ее сочно-голубые глаза, глаза цвета лета, до которого еще так долго, которые тоже рассеяно блуждают по вывескам за моей спиной, в поисках следующего желающего поблагодарить за игру. Получив желаемую награду, она, казалось, тут же совершенно потеряла ко мне интерес. Хотя я понимаю это, но, будто загипнотизированный огоньком сигареты в маленьких белых пальцах, не могу оторваться, и с какой-то болезненной нежностью поминутно смотрю то на них, то на обветренные сжатые губы, жадно втягивающие дым. Дым и наше дыхание сливаются в одно облако, в котором мы стоим, одни посреди пустой зимней улицы. Увидимся ли мы снова? Может, когда я буду искать ее, то уже не найду на лестнице или с уличными музыкантами, и я больше не увижу эту диковинную и диковатую девочку. Поэтому сейчас я смотрел на нее и старался вобрать в себя малейшие детали ее образа – моток разноцветных ожерелий-змеек на шее, перепутанных с тускло поблескивающими цепочками. Они оставляют открытой маленькую ямку между ключицами, смутно белеющую слоновой костью. Ее шея выглядит такой беззащитной в небрежно застегнутом чёрном воротнике, что я хотел бы его поправить, но она бы мне не позволила. Отвела бы мою ладонь или сама отстранилась бы. Может, я боюсь ее? нет, скорее просто не хочу упустить, спугнуть, как бабочку, неожиданно севшую на подоконник. Внезапно налетевший ветер треплет ее юбку, тоже угольно-чёрную. Из-за этого наряда она кажется мне тихой монахиней, которая смиренно опустила глаза. Монахиней с огромными, грубо подведенными глазами, в которых заплясали холодные синеватые огоньки, монахиней с красными спекшимися губами. Она сегодня пила вино, смутно понимаю я. Много дешевого вина влилось сегодня в этот прекрасный рот, но это не утолило его жажды. Я чувствую, как странные тонкие иголочки пробегают у меня по спине, стоит мне приблизиться хоть на сантиметр ближе к ней, их посылает ее серьезный испытующий взгляд исподлобья. Я пытаюсь ответить себе, чего хочет эта странная девочка, кажущаяся одновременно озлобленной и нежной, так похожая на всех своих бездарных дублерш из фильмов ужасов? Нет, разумеется, это их выбрали лишь из-за приблизительного сходства с ней. Ниточки сизого дыма вырвались из ее ноздрей, она словно говорила: «Ну, чего еще тебе нужно?», но не переставала, однако, улыбаться сомкнутыми губами. Я даже не заметил, как моя рука протянулась к ней, одну бесконечную секунду в моей голове, как в игрушке-буранчике, крутились мысли: какой будет на ощупь ее кожа: холодной и гладкой, какой кажется? бархатной, детски теплой? Своим внезапным движением я сократил разделяющее нас расстояние, и, мне показалось, явственно услышал, как раскалывается тонкая корочка льда, появляющаяся на воде в первые холодные дни осени. Она не испугалась. Она сделала маленький шажок навстречу и заглянула мне в глаза, а я не мог ответить ей тем же, я просто стоял, как нелепый британский стражник. Тут двое парней приблизились к нам.