Александр Райн - Песчаный колокол

Это будет несложно. Герман сотворил десятки человеческих скульптур – и не только из глины. Он отлично справлялся с камнем, деревом и даже пробовал работать с бетоном. «Нет плохого материала – есть плохие руки», – часто вспоминались ему слова мастера с архитектурного факультета, которого Герман боготворил и ненавидел одновременно.

Но оставался ещё один вопрос, самый главный ― то рабство, на которое его обрекает договор со Смертью. Герман ненавидел себя за слабость. Он так легко поддался на все эти правила, ослепнув от собственной жадности. А ведь он был принципиальным до боли в зубах. Да, Герман работает по заказу. Он потакает всем требованиям и капризам клиента, меняет формы или переделывает рисунок изделий, даже вопреки собственному мнению, но он – не слуга своих заказчиков. Он способен отказываться от сделки независимо от цены или статуса человека в обществе. Если Герман не хочет, никто не смеет его заставлять, ведь в своей мастерской он ― царь и бог. Подобная свобода многого стоит, и он отдал за неё слишком много. А теперь ему предлагают добровольно надеть на себя поводок, и, если хозяин прикажет лаять, Герман будет лаять, хотя, признаться, не без удовольствия. Награда была невероятных размеров, но и цена ― велика. Он просидел до самого рассветного зарева, взвешивая все за и против, но это было лишь показательное размышление. Герман всё решил ещё в самом начале. В действительности эта ночь была поминками по его принципам и тем идеалам, что он для себя определил много лет назад.

Утром Осирис пришёл точно к открытию, и Герман уже ждал его, облачившись в плотную джинсовую жилетку с кучей открытых карманов на молнии, которые напоминали голодные рты.

– Я смотрю, Вы подготовились, – произнёс Осирис вместо приветствия.

Внешний вид Германа и острая уверенность в его взгляде, о которую можно было порезаться, говорили о том, что мужчина сделал над собой титаническое усилие и лишних вопросов задавать не следует.

Осирис подошёл ближе, и Герман заметил в его руках зонт.

Он хотел было сказать, что погода чудесная и дождей не обещают, но потом вспомнил, что они направляются в пустыню, и решил, что Осирис просто хочет укрыться от солнца, пока Герман собирает сырьё. Когда он подумал о пустыне, то понял, почему выбрал именно такое имя для нового знакомого. Осирис, пустыня, земля мёртвых – кажется, всё сходилось и было вполне созвучно.

Герман молча протянул руку Осирису и тот сжал её. Договор был заключён без слов.

– Как будем переме?.. – Герман не успел договорить, потому что стены мастерской исчезли. Без всякого предупреждения или шумового сопровождения. Бац – и всё. Нет никакой мастерской, нет оплаченного им электрического света, нет потолка над головой и обшарпанного паркета. Только бескрайние пустые земли до самого горизонта и хмурое грозовое небо, с которого на землю летели холодные капли. Осирис отпустил руку Германа и распахнул зонт.

Шокированный такой резкой сменой обстановки скульптор не шевелился.

Лишь громкий и внезапный взрыв заставил его выйти из ступора. Это был гром. Небо ударило в свой колокол, и в ушах зазвенело.

– Советую поторопиться, – голос Осириса прозвучал глухо, как клавиша расстроенного пианино. Мужчина постучал пальцем свободной руки по запястью другой, где обычно висят наручные часы. Намёк был ясен. Оглядевшись по сторонам, Герман понял, что требуется делать, и, упав на колени, впился в землю своими короткими ногтями, которые постоянно стриг перед работой.

Несмотря на прохудившееся небо, земля под ногами была сухая и жёсткая. Герман вхолостую царапал верхний слой, как царапает кот линолеум, пытаясь скрыть свои «следы». Постепенно глина начала отслаиваться, и как только скульптор погрузил пальцы чуть глубже, то снова услышал их.

Голоса разнеслись громким эхом по всему его сознанию, но вот радости он не испытал. Герман жадно наполнял глиной голодные рты отяжелевшей от дождя куртки и почему-то ощущал себя вором. Гадкое чувство скручивало в узел кишки, но он не останавливался. Всё это происходило совершенно не так, как он представлял себе изначально. Это был адский и наинеприятнейший труд. Но больше всего раздражал совершенно бесполезный дождь, который, по всей логике, не должен был вообще идти в пустыне. Минута, казалось, длилась вечно, но карманы при этом набивались неохотно и требовали добавки. Не привыкшие к такому ногти молили о пощаде, но Герман продолжал рыть. Он чувствовал, что подобная работа унижает его как профессионала, но цель не давала остановиться. Скульптор остервенело погружал пальцы в землю и, рыча от усталости и злости, тащил её на себя, оставляя на поверхности еле заметные борозды. Так продолжалось до тех пор, пока он в очередной раз не погрузил пальцы по вторую фалангу в землю и не потянул на себя. Когда тонкие костяные грабли вышли наружу и Герман потянулся, чтобы собрать самую большую порцию драгоценного материала, он вдруг понял, что колени его больше не упираются в жёсткую почву, а проминают под собой доски.