Дмитрий Манасыпов - 13 участок – 2. Ренегат

– Я задал тебе вопрос, ты, человек!

Гердевальд жил труся. Отчаянно труся почти всю свою жизнь. Ну, вернее, с момента, когда в первый раз смог передвинуть пресс-папье, граненый шар из горного хрусталя. Не руками, мыслью.

На улице ветер трепал знамена старой-доброй Пруссии, здорово подпалившей хвост французишкам. Бородки а-ля Наполеон Третий стремительно выходили из моды, мама Гердевальда полюбила пирожное «Седан», а отец расстраивался из-за быстрого окончания войны. Он входил в узкий круг армейских подрядчиков, рассчитывал на ноые поставки фуража и терял баснословные барыши.

Гердевальд, еще вчера спокойно игравший в солдатиков, само собой побивая лягушатников, о войне уже не думал.

Еще ему вдруг стало наплевать на воскресную поездку на озеро, с собаками герра Палена, на лошадях и даже в компании очаровательной Анни Гнейзенау. Всю ее очаровательность Гердевальд научился рассматривать не далее, чем в прошлом месяце и, с тех пор, стыдился сам себя, еще играя в солдатики.

Но сейчас даже милейшая фрейляйн Гнейзенау не заботила помутившееся сознание Гердевальда, и, что даже не казалось странным, ему не желалось заниматься по ночам… в общем, нарушать наставления пастора.

Все мысли Гердевальда крутились вокруг странных вещей, происходящих с ним битых три дня подряд. Сперва, когда Гердевальд подсматривал в щелку за поварихами, устроившими помойку в прачечной и кровь густо стучала в висках, заодно заставляя неметь пах, из огромного ушата разом забил фонтан пенной воды. Гердевальд почти не подумал связать это с собой, если бы не… Если бы не пакостные и греховные мысли, в которых был он сам и обе розовые хохотушки, трущие друг дружке спинку, а также самый-самый пик этого времяпрепровождения. Чего уж там, одновременно с взметнувшейся водой – сам Гердевальд почувствовал разливающееся тепло под брючками.

На следующий день, разозлившись на одну из левреток тети Греты, глядя на собаку с лестницы. Гердевальд очень сильно захотел, чтобы с той что-то случилось. Мохнатая тварь умудрилась подскользнуться на ступеньке и пролетела лестничный пролет, кувыркаясь и ударяясь о рбера ступеней. Когда собачонка приземлилась на персидский ковер, то его белая часть стала красной.

Гердевальд неуверенно хихикнул и ушел к себе, забыв поблагодарить тетю за коробочку марципана. Тетя Грета, правда, этого не заметила, проливая слезы над своей Жу-Жу.

А сейчас…

А сейчас, когда страна, народ, родителя Гердевальда ликовали, радовались и, немного, расстраивались, сам Гердевальд сидел в кабинете отца, глядел на поблескивающий хрусталь и не знал, что ему делать, как быть дальше и можно ли признаться маме. Про отца Гердевальд не думал, становилось страшно. Отец, редкими грустными вечерами, проводимыми в компании манильских сигар, караибского рома и соленого печенья, стыдился самого себя. За фураж, консервы, сапоги и ремни снаряжения, идущие от него в армию.

Семья Гердевальдов давно не искала средств для очередного выкупа из залога семейного дома, мать Гердевальдов носила на себе все фамильные драгоценности, выкупленные отцом за безумные деньги, но отец все стыдился. Гордость Гердевальдов заставляла его пить, смотреть в пустоту и горевать о прошедшей славе, проданной за благосостояние. Он смотрелв пустоту за высокими окнами главной комнаты дома, смотрел и не мог заставить себя хотя бы раз оглянуться на её стены. Стены и заставляли его сгорать от стыда и жалости к себе, не желавшему быть как его собственный отец, отец его отца и так далее. Причину юный Гердевальд знал хорошо.

На стенах большого зала, где несколько раз в год зажигали свечи двух огромных люстр, свечи в шандалах по стенам и натирали паркет до зеркального блеска, на стенах этого зала раскинулась история и гордость семьи. Гордая история смотрела вниз с холстов, картона, плотной бумаги и даже пергамента. Она, длинною в десятки поколений Гердевальдов, была разной, но чего среди нее не встречалось, так это милосердия к врагам.

Кнехты, ставшие армигерами-оруженосцами, оруженосцы, добравшиеся до риттеров-рыцарей, рыцари, убивавшие и умиравшие за сеньора, корону, знамя, страну и веру столетиями. Худые, крепкие, порой толстые, как не старался художник польстить натурщику, они смотрели со своих стен с одинаковой ленцой прирожденных убийц, всегда знавших, за что они дрались, за кого и… И с кем.

Юно-зеленого Гердевальда отец отвел в тайное подземное крыло дома как только тому стукнуло семь. Потому-то он и боялся. Гердевальды не знали милосердия к врагам, а он, настоящий Гердевальд, вдруг стал именно им.