Роберт Сальваторе: Одинокий эльф

У Ульгрена, конечно же, тогда гора с плеч свалилась. Хоть и был он крупнее отца, но никогда не решился бы на открытое противостояние. К тому же кроме недюжинной силы у Обальда имелись искусно сделанная черная кольчуга, которая топорщилась лезвиями и шипами, да еще волшебный меч, способный воспламеняться по мысленному приказу своего хозяина. Так что никому, даже сверх меры честолюбивому Ульгрену и в голову не приходило попытаться оспорить главенство Обальда в поединке.

Но Ульгрен сейчас меньше всего думал об этом. Шаманское камлание, вдохновляемое безумной жрицей, сулило Обальду исполнение чуть ли не всех желаний. Его превозносили за победу над Низинами, которую, между прочим, одержал он, его сын. И Обальд во время церемонии не раз поглядывал на отпрыска, широко улыбаясь. Очевидно, он был доволен и сыном, и всем происходящим, потому что в этой улыбке не было ничего угрожающего.

Ведь как ни крути, король Бренор погиб, а дворфы бежали. И хоть орки потеряли у Низин почти тысячу воинов, их войско выросло теперь в несколько раз. А сколько новичков еще прибывает! Причем многие из них, возможно, впервые выползли на белый свет. Щуря на солнце глаза, они пробираются сейчас по горным тропам, послушные зову Груумша и Обальда Многострельного.

— Царство будет моим! — провозгласил Обальд, когда смолкли крики и шаманы прекратили свой дикий танец. — И когда я завоюю земли, отмеченные тремя туманами, мы нападем на соседние, окружающие нас и противостоящие нам. Я захвачу цитадель Фелбарр! — вскричал он, и тысяча глоток разразилась приветственными криками, — Я покорю все земли к западу от Мирабара! — рявкнул Обальд, и крики усилились, — Сама Серебристая Луна будет дрожать при одном упоминании моего имени!

Толпа собравшихся взорвалась дружным громовым ревом, а возбужденная Цинка, вцепившись в одного из орков, притянула его к себе и поцеловала, откровенно предлагая себя как особое благословение Груумша.

Однако Обальд, обхватив ее могучей рукой, рывком привлек к себе, после чего рев толпы стал просто оглушительным.

И лишь Ульгрен, глядя с улыбкой, как отец тащит шаманку к поруганной статуе божества, не кричал. Он думал о том, как сильно вырастет его наследство в ближайшем будущем.

Ведь не будет же Обальд, в конце концов, жить вечно.

А если даже он и заживется на этом свете, Ульгрен что-нибудь придумает.

Я всё делал правильно. С того самого момента, когда покинул Мензоберранзан, я сверял каждый свой шаг с внутренним ощущением того, что есть благо, а что — зло, где эгоизм, а где единение и товарищество. Даже ошибки, которые у меня, как и у всякого, были, я делал из-за неверного понимания или собственной слабости, но никогда не оставался глух к своей совести. Ведь именно она — тот голос, что приближает нас к богам, в которых мы верим, к нашим надеждам и мечтам, к нашим представлениям о рае.

Я всегда прислушивался к голосу совести, но, боюсь, она меня подвела.

Я все делал правильно, но Эллифейн тем не менее больше нет, а ее смерть стала горькой насмешкой над тем, что много лет назад я спас ей жизнь.

Я все делал правильно, но при этом Бренор погиб на моих глазах, а вместе с ним, похоже, все и всё, что я любил.

Я все делал правильно. Вероятно, где-то там, в другом мире, некое божество сидит и потешается над моей глупостью…

Но, право, есть ли вообще это божество?

Может, все это ложь или, хуже того, самообман?

Я много думал о жизни, о сосуществовании с другими, о том, что самоусовершенствование и благо одного не должны противоречить улучшению общества в целом. До недавнего времени это было стержнем моего существования, именно потребность жить в согласии с другими заставила меня уйти из Мензоберранзана. Но из-за постигших меня горестей я наконец начал понимать — а может, просто вынудил себя признать это, — что моя непоколебимая вера на деле была чем-то очень личным. Разве не смешно, что я отстаивал общинность с таким жаром лишь потому, что мне необходимо было чувствовать себя принадлежащим чему-либо большему, чем я сам?

Я весьма старательно убеждал себя в правоте своей веры и при этом мало чем отличался от тех, что толпой внимают священнику на амвоне. Я нуждался во внутреннем покое и руководстве, только в отличие от верующих находил догматы не вовне, а внутри себя.

Я все делал правильно, в соответствии со своими принципами. Но сейчас я не могу избавиться от усиливающегося подозрения, порожденного страхом, что я изначально ошибался.