Мервин Пик - Мальчик во мгле

Впрочем, развязности его протянуть удавалось недолго, поскольку за нею – и за всем остальным – вечно маячило злое присутствие ослепительного повелителя.

Белый. Белый, как пена, когда полная луна сверкает над морем; белый, как белки младенческих глаз; белый, как саван призрака. О, белый, как шерсть . Светозарная шерсть… белая шерсть… свитая в полмиллиона колечек… серафическая в ее чистоте и мягкости… облачение Агнца.

И над всем этим плавала мгла, вдвигавшаяся в мерцанье свечного пламени.

Ибо огромная палата отличалась важностью пропорций: зияла таким безмолвием, что трепет пламенных язычков почти походил на переголоски. Но не было здесь ни животных, ни насекомых, ни птиц – ни даже растений, способных издать хоть какой-то шум, не было ничего, кроме властителя копей, властителя необитаемых галерей, областей, скрытых в дебрях металла. Он же звуков не издавал. Он сидел, ласково и терпеливо, в высоком кресле своем. Прямо перед ним возвышался стол, покрытый скатертью с редкостной вышивкой. Ковер, на котором тот стоял, был мягок, толст и отливал темно-кровавым цветом. Здесь потонувшее в нижнем сумраке отсутствие красок внешнего мира преображалось в нечто не просто бесцветное, но большее, нежели просто цвет, – светильники и свечи обращали его в подобие пылающей протравы, так что казалось, будто все, на что падает свет, горит – или источает, скорее чем поглощает, его.

Впрочем, краски, похоже, на Агнца никак не действовали – шерсть его отражала лишь себя самое, что относилось и к другой его особенности – к глазам. Зрачки их затягивала мутно-голубая плева. Эта голубизна, при всей ее тусклости, казалась тем не менее огромной – из-за ангельской белизны того, что ее окружало. Глаза, вставленные в изысканную голову, походили на пару монет.

Агнец сидел очень прямо, сложив на коленях белые ладошки. Изящные, как ладони ребенка, – не только крохотные, но и пухлые.

Трудно было поверить, что за этими белыми дланями стоят века небывалые. Вот они – уложенные одна поверх другой так, словно любят друг дружку: ни слишком страстного сжатия, ведь их так легко поранить, ни чрезмерной легкости касания – дабы не утратить сладостности осязания.

Грудь Агнца походила на маленькое море – море завитков, собранных в гроздья, подобные мягким и белым венчикам освещенных луной соцветий, белых, как смерть, с виду застывших, но чувственно мягких на ощупь, – и также убийственных, ибо рука, приникшая к этой груди, не обнаружила бы ничего, только локоны Агнца, – ни ребер, ни органов – одну лишь податливую, жуткую мягкость бездонной шерсти!

Не было сердца, которое можно было б найти или учуять. Ухо, приложенное к этой мертвой груди, не услышало бы ничего, кроме великой тиши, запустенья небытия, бесконечности отсутствия. В этом безмолвии две ладошки слегка разделились, а следом кончики пальцев соприкоснулись на странно священнический манер, но только на миг-другой, поскольку ладони тут же слетелись друг к дружке и воссоединились со звуком, подобным далекому перехвату дыхания.

Звук этот, столь бесконечно тихий сам по себе, был, однако ж, достаточно громким, чтобы родить в облекавшем Агнца безмолвии десяток эхо, которые, долетев до отдаленнейших уголков заброшенных галерей, до горл огромных шахтных стволов, где скрещивались и пересекались гигантские фермы и винтовые железные лестницы, раскололись на множество эхо помельче, и все подземное царство наполнилось неслышными звуками, как воздух полнится мошкарой.

Места тут были заброшенные. Пустота. Как будто огромная волна навсегда отхлынула от берегов, некогда полнившихся громовыми голосами.

Было время, когда эта безлюдная пустыня кипела надеждами, волнением, догадками о том, как можно бы изменить мир! Но все ушло теперь далеко за край горизонта. И осталось лишь что-то вроде обломков потерпевшего крушение корабля. Кораблекрушения металла. Он извивался спиралями, изгибался огромными арками, он возносился ярус над ярусом, нависал над огромными колодцами мглы, он сопрягался в великанские лестницы, шедшие из ниоткуда и ведшие в никуда. Ведшие и ведшие, – ландшафты брошенного железа, отживающего свой век, застывшего в тысячах нравоучительных поз – и ни крысы, ни мыши, ни нетопыря, ни паука. Один лишь сидящий в высоком кресле Агнец с легкой улыбкой на устах – один в роскоши своего сводчатого покоя, с ковром цвета крови и стенами, что уставлены книгами, восходящими вверх… вверх… том за томом, пока их не поглощали тени.