Мервин Пик: Замок Горменгаст

Каждый вздох его – как волна, которая относит его все дальше и дальше от самого себя; его несет как корабль без руля и ветрил к острову безумия – здесь не проходят торговые пути, здесь море непредсказуемо, здесь штиль нежданно сменяется бурей, здесь в лучах заходящего солнца пылают вздымающиеся скалы…

О том, как он умер, Тит не имел ни малейшего представления. Ибо он еще не только не беседовал с Высоким Лесовиком, Флэем, который был когда-то личным слугой его отца Гробструпа и единственным свидетелем того, как он умер – в один прекрасный день Герцог, повредившись в рассудке, взобрался в Кремневую Башню и отдался на съедение голодным совам.

Флэй, похожий на труп и как труп молчаливый, двигающийся по-паучьи, скрипящий всеми своими суставами при каждом шаге – он один среди вызванных нами призраков все еще жив. Но так плотно сросся он с жизнью властителей Замка, что ежели и было когда-нибудь кому-нибудь суждено при жизни стать своим собственным призраком, то именно таким человеком и был Флэй.

Ибо отлучение подобно смерти, и человек, бродящий по лесу, имеет уже мало общего с ближайшим слугой Герцога. В то время как Флэй во плоти устанавливает силки на зайцев в заросшем чертополохом овражце, безбородый призрак его сидит у дверей комнаты своего хозяина в коридоре с высоким потолком. Откуда ему знать, что совсем скоро он добавит своей собственной рукой еще одно имя к списку убиенных? Ему, сидящему у дверей, известно лишь то, что его жизнь постоянно находится в опасности, каждый нерв в его длинном, напряженном, неуклюжем теле кричит, взывает к тому, чтобы эта невыносимая рознь, эта ненависть, это напряженное ожидание чего-то страшного, которые поселились в Замке, поскорее закончились. И он знает, что этого не случится, если либо он сам, либо огромный, заплывший жиром монстр – Глава Кухонь Горменгаста – будет уничтожен.

Так и случилось. Заплывший жиром монстр, Потпуз, шеф-повар Замка Горменгаст, который не двигался, а плыл словно залитая лунными лучами морская корова, был сражен всего лишь за час до смерти Герцога – в его необъятной груди, как мачта, торчал длинный меч. И вот призрак Эбейта Потпуза возвращается, он снова здесь, в Большой Кухне Замка, которую когда-то подчинил себе таким вкрадчивым, но и таким безжалостным способом. Из всех призраков, невесомых, бестелесных, колышущиеся формы призрака Потпуза самые призрачные. Он плывет сквозь влажные дымки Большой Кухни, как невероятных размеров болезненный слизняк, заплывший жиром. От окутанных дымкой сковородок, огромных кастрюль, от мисок величиной с таз волнами подымаются подобно миазмам и распространяются по Кухне запахи, такие густые что их, кажется, можно потрогать руками, все, что здесь варится и жарится, будет сегодня наполнять желудки. Проплывая сквозь горячий туман, раздувшийся призрак Потпуза, как корабль под парусами, окутанный мглой, становится в плотных парах Кухни еще более призрачным, он превращается в призрак призрака, лишь голова его, огромная как репа, сохраняет видимость плотности. Призрак несет свою несуразную голову с таким заносчивым, нахальным и зловещим видом, что любого, кто увидел бы его, тотчас бы прошиб холодный пот.

Сколь бы злобен и тщеславен огромный призрак ни был, он отступает в сторону, давая дорогу другому фантому – Пылекислу, церемониймейстеру, Главному Хранителю Ритуала, делающему обход, его слабые, но мозолистые руки теребят колтуны спутанной бороды. Пылекисл, наверное, самая незаменимая фигура из всех, краеугольный камень и хранитель Закона Дома Стонов, он медленно бредет, лохмотья красного сюртука, положенного ему по сану, свисают с его старого, изможденного, унылого тела грязной бахромой. Даже для призрака он очень слаб здоровьем, он, сотрясая космы своей бороды, постоянно кашляет – сухо, страшно. Он как будто должен радоваться, что в лице Тита родился наследник Дома Стонов. Но возложенная на него высочайшая ответственность стала слишком тяжелой и не позволяет с легким сердцем предаваться такому чувству, как радость – даже если на мгновение допустить, что он мог завлечь в этот орган своего тела, работающий в спотыкающемся ритме, такое низменное чувство. Он бродит шаркающей походкой от церемонии к церемонии, с трудом удерживая свою иссушенную голову на плечах и постоянно борясь с естественным желанием позволить ей склониться на грудь, весь покрытый вмятинами, трещинами, как старый, растрескавшийся сыр, он персонифицирует величайшую древность занимаемого поста.