Федор Чешко - Урман

Дурень ты все-таки, Кудеслав по прозванию Мечник. Давно бы уже подошел да спросил — напрямик, без недомолвок да обиняков. И кончились бы твои терзания да опасения. Люб — не люб; хочу — все равно… А не схвати ты ее сейчас за горло, так и мучился бы сомнениями до скончания века? Дурень…

Белоконь, конечно, тоже все видел, все понимал. Для него, как и для Кудеслава, в тот миг, наверное, разрешались последние сомнения — только иначе, совсем иначе. Волхв вдруг с каким-то лихорадочным, неискренним оживлением принялся рассказывать, как он отважился везти беспамятного хворого к себе на подворье, чтобы избавиться от притязаний Яромира — тот, мол, никак не может смириться с неспособностью Мечника охранять общинный товар; и место здесь здоровее тонущего в грязи града, да и самому волхву в этакое неспокойное время надобно быть ближе к святилищу, и подворью без хозяина долго оставаться негоже…

Хранильник вдруг замолк на полуслове — понял, верно, что говорит сам для себя. Некоторое время он украдкой следил за Кудеславом и Векшей, а те гляделись друг другу в глаза и не желали больше ничего замечать.

— Я, пожалуй, пойду… — как-то неожиданно робко сказал волхв.

Он поднялся, отступил на пару-тройку шагов, и вдруг Мечник вновь, как уже было однажды, услышал тихое кваканье. Векша резко вскочила и уперлась в Белоконя нехорошим прищуренным взглядом:

— Нечего тебе, слышишь?! — тихо проговорила она. — Я сама, понимаешь?! Сама и для себя! Собственной волей, а не потому что… Даже если бы ты запретил — все равно!..

Она надолго закашлялась, обхватив ладонями горло. Волхв невесело глядел на нее, выгибал усы кривоватой полуулыбкой.

— Гляди, как бы лихоманка на тебя не перекинулась, — сказал он наконец.

— Не перекинется. — Векша утерла ладонью мокрые щеки. — А перекинется, так ты же и прогонишь!

Она смерила Белоконя коротким взглядом, отвернулась. И вдруг спросила:

— Ну, ты вроде уходить собирался? Или хочешь, чтоб все на твоих глазах, — для уверенности?

Неуловимым движением (Кудеслав и ахнуть не успел) Векша вызмеилась из своей рубахи, задиристо вскинула голову, шагнула ближе к ошарашенно застывшему Мечнику… Да, шагнула-то она к Кудеславу, но глаза — нехорошие, злорадные — так и прикипели к лицу старого волхва.

Если бы Мечнику когда-нибудь раньше предрекли, что ему придется увидеть струсившего, убегающего Белоконя, он, Мечник то есть, в глаза бы плюнул лживому прорицателю. А зря.

Потому что именно такого Белоконя ему и пришлось увидеть после шалой Векшиной выходки.

Вернее, не самого Белоконя, а быстро удаляющуюся Белоконеву спину.

— Что же ты так-то с ним? — неприязненно спросил Кудеслав, следя, как сутулая фигура волхва скрывается за углом сарая. — Нельзя, плохо…

Он обернулся к Векше и мгновенно подавился недоговоренным.

Потому что увидел, как смотрит на него эта ильменская чаровница.

Потому что снова увидел ее.

Короткие мальчишечьи вихры — смешные, рыжие-рыжие, носящие явные следы отчаянных недавних попыток хоть крохотную косичку собрать на затылке, хоть пучочек какой-нибудь. В хрупком бледном лице вроде бы нет ничего особенного, совсем ничего. Вздернутый нос, на котором уже начала обозначать себя густая россыпь веснушек; губы бледные, искусанные; брови вроде как густоваты для женского лица, а все равно их будто и нет: больно светлы… Ну, глаза — огромные, чистые, синие, словно теплое небо, — что ж, Мечнику и краше приходилось видать. Вот только никакие из виданных прежде не смотрели на него так. Никогда. Чьи бы они ни были, что бы ни получалось меж их обладательницами и Кудеславом. Прав, прав Белоконь: Мечнику досталось очень многое из того, чем славился его кудесник-отец. А иначе как бы Кудеслав сумел предугадать, что ни одна из тех, прежних, — хоть наикрасивейших, хоть даже готовых собственной волей под ноги ему стелиться (и такие бывали), — что ни одна не станет его судьбой?

Верно, где-то в подспудных глубинах полуведовской души Мечника давно уже вызрела уверенность, что когда-нибудь станет у него на пути эта вот рыжая взбалмошная ильменка. Встанет так, как сейчас, — будто окаменев, но и в окаменелости этой сохранив гибкую плавность дивного своего тела, умудряющегося сочетать расцветающую несказанную красоту с трогательной детской нескладностью, кажущуюся хрупкость — с ладной спокойной силой и боги лишь ведают с чем еще, чего не втиснуть ни в какие слова… «Вроде бы ничего особенного»? Вот именно — вроде бы.