Федор Чешко: Урман

Ты не сомневайся, такие зелья бывают (я в персидской земле и позабористей чудес навидался). А потом… Потом бы я все те черные дела измыслил, что Яромир натворил, и ему, Яромиру то есть, нашептал бы. Да так ловко — он бы и не догадался, что не собою замысленное вершит. Ты слушаешь ли?

Да, Белоконь слушал. Он стоял, опершись обеими руками на посох, хмуро разглядывал свои лапти и слушал Мечника. Внимательно. Стараясь не упустить ни слова.

Мечник заговорил вновь:

— Но и то еще не все. Выискал бы я среди своих дружков-приятелей самого наилучшего, и, чтоб уж совсем накрепко его к себе привязать…

— Хватит, — сказал хранильник. Кудеслав кивнул:

— Ладно. Только вот еще что: после всего-всего я бы этого дружка тоже в старейшины. Он ведь, дружок-то, молод еще для родового главенства; опять же, в роду его многие вовсе чужим почитают — без крепкой поводырской руки дня не продержится. А так будет ладно: для виду он голова, а на деле — я. Вроде как ты с Беляном: взял да погнал через крепь‑чащобушку одного. Дойдет — хорошо, не дойдет — сам виноват: науку растерял.

Волхв молчал. Мечник тоже умолк. Довольно долго стояли они беззвучно и бездвижно. Так беззвучно и так бездвижно, что глупая черноголовая синица попыталась присесть на голову Белоконю — тот отмахнулся, будто от мухи. Как бы разбуженный этим его движением, Кудеслав сказал, глядя в сторону:

— Я знаешь, когда понимать начал? Когда ты мне о мокшанском предупреждении открылся. Плохо это у тебя вышло. «Не поверил», «забыл»… Это все лишь дурню к лицу, а ты-то не дурень…

— И на том бла… — начал было хранильник, но Мечник не дал ему говорить, перебил:

— Это как когда грибы ищешь. Идешь по-обычному — ни одного не видать, а нагнись только… Вот и я тогда вроде нагнулся…

Они вновь помолчали.

И снова первым молчанье нарушил Кудеслав:

— И ведь до чего же все оказалось просто! Используй только любой случай; а ежели чуешь, что вот-вот на чистое выведут, повинись первым — но в вине меньшей, чем настоящая. Как вот с Векшей… Наплел, будто не хотел отдавать, а на деле выяснилось — припугнул даже, чтоб она ко мне… А когда обман раскрылся, ты в два счета вывернул дело себе на пользу… Наплел, что ребенок наш тебе надобен; а как раскрылась ее бесплодность — снова-таки вышло, что вроде бы это ты старался для нашей пользы себе в ущерб… С плаванием на торг — опять то же: сберечь хотел меня для собственных каких-то надобностей, отравой опоил, чтобы не пустить. А как понял, что без меня Яромиров замысел не слепится, тут же на попятный (причем сам остался радетелем-охранителем, а свела твое охраненье на нет будто бы дурочка Векша)… И все вроде по-твоему и лишь для тебя, и ты же еще у всех в благодеятелях! А с кикиморой-то! Ведь до чего же безмозглую глупость сморозил: прежде чем этакую трудную затею затеять, не удосужился дознаться, как с мокшей порешили. Нет же, и тут вывернулся, да еще Ковадло в подозрении оказался, а ты — обличитель гневный…

Кудеслав будто бы подавился словом, знобко обхватил руками голые плечи.

— Озяб? — тихонько спросил волхв.

— Перетопчусь! — Мечник выпрямился, опустил руки. — Озяб — согреюсь, дело не смертное. Ты мне вот что растолкуй, ты, мудрый! Вот Яромир. И вот ты. Один одного хотел, другой — вовсе наоборот. А чтоб своего добиться, творили одно и то же. Ну то есть совершенно одно и то же. Яромир-то, бедолага, поди так и помер, не догадавшись, что он не сам все выдумал… Как же это? Получается, что вы с ним совсем-совсем одинаковые, а чего хотеть, чего добиваться — это, в конце концов, и неважно? Яромир бы свалил все на извергов да слобожан, сказал бы: «Вот каким образом нас заманивали под руку Волкова родителя!» Ты бы… Нет, без «бы». Ты свалил все на Яромира: «Вот каким образом нас не пускали под руку Волкова родителя!». А образ-то один. Одинаковый. Твой и его. «Вот как плохо поступали те, кто хотел не того, чего хотел я — значит, они хотели плохого», — да? Только кто поступал-то?! По чьему умышленью творилось то, что творилось?! — Кудеслав вдруг сник, усмехнулся криво да горько. — И ведь третий раз валится на меня такое нынешнею весной, — вздохнул он. — Помнишь ведмедя-людоеда? Зверина звериной, но из зверьих же побуждений вел он себя во многом как человек. Вот и вы с Яромиром оба такие же, только навыворот. Оба вы из себя человеки, и побужденья ваши были, в общем-то, человечьими… А вот дела…

— Думаешь, я все это затеял ради себя?! — Глаза хранильника полыхнули недобрым черным огнем. — Думаешь, мне легко было затевать такие затеи?! Но ради…