Федор Чешко - Урман

— Люб. — Ответ прозвучал не громче выдоха, но Кудеславу хватило и этого.

— Вот и ты мне тоже. Нешто это провинность? Нешто не счастье, когда оба сразу? Чего же ты вымучиваешь душу и мне, и себе? Неймется, так пойди окунись, охолонь малость. Только топиться не смей — все равно вытащу, а потом заголю и поясом настегаю. Родитель-то тебя недопорол — видать, недосуг было…

— Ладно. — Векша уселась рядышком, тронула его за плечо: — Тогда поклянись на моей ране… погоди, я сейчас расковыряю, а то засохла уже… клянись, что сразу же возьмешь себе вторую жену — для детей. Ну?!

Мечник, приподнявшись, все-таки успел схватить ее за здоровую руку и помешать нарушить повязку.

— Вот ведь шалопутная! Не береди рану-то, клянусь я! Клянусь, говорю! Сама мне и выберешь. Только не из Белоконевых, — добавил он, выпуская обмякшую ильменку и снова ложась. — А то мне давеча урманы привиделись и Кнуд-побратим меж них. Не ко встрече бы…

Послышались торопливые грузные шаги, и запыхавшийся голос волхва произнес:

— Вот ты где! Все-таки не дала поспать мужику! Так бы посох о твою спину и изломал, да жалко…

Он перевел дух и разъяснил:

— Посох жалко, не спину.

Хранильник не сел, а почти упал рядом с Мечником. Векша мгновенно переметнулась так, чтоб между ней и волхвом оказались Кудеславовы ноги. А Белоконь продолжал ворчать:

— Веришь ли, на единственный только миг отвлекся, с Ковадлом ругаючись, — а этой уж и след простыл. Что твоя змейка усклизистая: шасть — и поминай как звали… А я еще, дурень старый, бодрящего зелья ей дал, чтоб не млела от кровопотери да прочего. Истинно дурень — тут бы не бодрящее кстати, а вовсе наоборот!

— А что Ковадло? — Кудеслав снова прикрыл глаза.

— Что-что… Сызнова в слободу навострился. «Неча мне, — говорит, — время на здешнее бездельное безделье растрачивать».

— Ну? — лениво шевельнул губами Мечник.

— Вот те и ну — кукиш гну! — сердито буркнул волхв. — Пущай здесь будет, на глазах.

— А мокшане что?

— А что мокшане? Молодой спит без просыпу, а старик костерок ото всех отдельный себе запалил, глядится в него и поет чего-то. Без слов, так только, будто комар звенит. Не поет — жилы изо всех мотает. Ну и пес с ним.

Белоконь примолк на миг, окинул Мечника стремительным цепким взглядом, потом обернулся к Векше:

— Ты, чем егозить без толку, хоть бы сапоги с него сволокла! Ну, чего смотришь? — прикрикнул он на изумленно вскинувшуюся ильменку. — Давай разувай мужика, привыкай к жениной доле!

Векша невинно поморгала:

— Я бы с радостью это. Вот только рука — болит она и не слушается.

Ильменка тронула Кудеслава за колено, проговорила тем же невинным голосом:

— Ты велел ополоснуться? Ну так пошла я… Купаться она, конечно, не стала, а просто села на крохотном обрывчике, позволив частым речным волнам облизывать ей ноги. Волхв некоторое время мрачно рассматривал Векшину спину. Потом, оборотившись к Кудеславу, вздохнул:

— Ты уж прости меня, старика, за этакий-то подарочек.

— Дурень я, наверное. — Мечник тоже вздохнул. — Потому что за подарочек этот я на тебя зла не держу. Наоборот, в землю тебе поклонюсь. Вот только сперва маленько отдохну, хорошо?

— Да уж боги с тобою — я и без твоих поклонов как-нибудь перебуду.

Помолчали.

Потом Кудеслав принялся рассказывать хранильнику о происшествиях минувшей ночи да первой дневной половины. Не спеша, со всевозможными, в общем-то ненужными, подробностями — главным образом, чтобы загнать в подспудные глубины души вновь разгулявшуюся было черную тоску о сегодняшней безвозвратной потере.

Хранильник слушал в оба уха, не перебивая и не торопя. Лишь трижды он принимался злобно цедить сквозь зубы еле слышную брань: когда услыхал о подмене упокойника и когда Мечник поведал о причинах ильменкиного увечья, а потом — о ее же откровении про детей, которых не будет. Да, и еще одна новость допекла старика — Векшина просьба убить ее, ежели волхв исполнит угрозу оборотить свою невоздержанную на язык купленницу квакухой.

— Вот дуреха-то! — простонал Белоконь и отвернулся.

— Это ты ей сказал, будто она рожать неспособна? — спросил Кудеслав, по-прежнему глядя на купающиеся в ласковом полуденном небе облака.

Волхв замялся.

— Нет. Ну, то есть… В общем, она сама поняла — ведунья же, хоть и неумеха… И опять же таки, баба, хоть и соплива… Ну, пристала хуже пиявки — скажи да скажи: правда ли?..

— И ты сказал.

— Сказал… Леший, верно, попутал. Только не ей, а бабам своим — ведь поедом ели меня, проклятые, из-за того, что молодую решил взять. Все плакали-причитали: как она, мол, тебе сына родит, так ты ее враз над нами, старухами, вознесешь, хозяйкой сделаешь…