Федор Чешко - Урман

Мечник прирявкнул, велел молчать. Главное он и без объяснений понял: выбрала на руке местечко, где кожа тоньше всего, да только ведь очень непросто отважиться самой себе пустить кровь таким вот образом. Другая бы, может, до полудня руку свою глодала, а эта как всегда: если уж решилась, так чтоб скорей — без раздумий, зажмурившись, изо всех сил… И порвала жилу.

Долгонько провозился Мечник над глупой Векшиной раной, прежде чем удалось ему наконец унять кровоток. Руку ильменки выше локтя накрепко перетянул опояской и только после этого сообразил, что зря свой пояс на это дело пустил, нужно было взять пояс Белоконевой купленницы — и быстрее бы вышло, и не пришлось бы оружие под мышкой таскать. Саму рану он залепил дегтем (хвала богам, челн совсем недавно осмолили, и с борта удалось наскрести изрядный ком); поверх дегтя приладил комканый клапоть холстины, оторванный от Векшиной рубахи, а еще поверх намотал и стянул тугим узлом оторванную оттуда же ленту.

Возясь со всем этим, он перезлился. Просто так вот сама собою взяла да и сгинула досада на глупенькую нескладеху, чуть было не изувечившую себя всерьез, непоправимо: запусти она зубы малость поглубже, перекусила бы сухожилия, а это почти то же, что просто-напросто оттяпать запястье топором. Вовсе ли остаться без кисти, остаться ли с кистью усохшей, скрюченной, мертвой — разница маленькая.

Так что вполне можно было бы счесть, будто Векше повезло в этот день.

Только все равно жалко ее, везунью эту.

Ишь, сидит… Глазищи огромные, круглые, помутнелые от боли и слабости — того и гляди, чувств лишится; рот да подбородок в крови (в той, которая из раны, и в той, которая из прокушенных губ)… и если б только подбородок да рот — ведь вся, с головы до ног, красным испятнана!

Вот тебе и прождали малую чуть, лишь до рассвета. Хорсов лик уже во-он куда забрался, а эту дурочку еще одеть надобно да в челн усадить… Сама-то небось и шагу ступить не сможет — вон сколько из нее натекло, где уж тут… И грести теперь одному… Да то бы еще ладно, для умелого гребля — труд невеликий. А дальше-то что делать с этой обузой? И с собой ее, беспомощную, взять нельзя, и обратно не отвезешь: без того уж хряк знает сколько времени кобыле под хвост пошло… Вот положеньице — худшему ворогу такого не пожелаешь!

Правда, вслух Мечник ничего этого не сказал. Может быть, потому, что заметил-таки на животе и груди Векши темные припухлости наливающихся синяков. Крепко, ох же ж и крепко прижималась ильменка к Кудеславову панцирю нынешней ночью близ общинной избы! Ну вот как серчать на нее после такого?

Осерчать все же пришлось — это уже когда кое-как отмытая и одетая Векша, цепляясь за Мечникове плечо, умостилась в челне. Лишь на краткий миг отвернулся от нее Кудеслав — глядь, а она уже к веслу примеряется!

— Ополоумела?! — Мечник выдернул весло из слабых, дрожащих пальцев. — Хочешь, чтоб вновь потекло из раны-то? К Навьим тебе хочется, да?! Ты слышь, ты лучше меня не зли! Ведь не погляжу ни на стать, ни на лик пригожий: впрямь так вздую — подсвинком завизжишь!

Он побрел по воде, выволакивая челнок на глубокое; влез; устроился на носу и торопливо замахал веслом, выгребая на стрежень. Не оборачиваясь, спросил:

— Как рука-то? Сильно мозжит?

За его спиной сквозь обиженное сопение прорезалось мрачное «угу».

— Это от ремня. — Кудеслав разворачивал челнок, нацеливая его острый вздернутый нос вниз по течению. — Не передержать бы руку стянутой — помертветь может. Ан и развязывать покуда нельзя… Ты слышь, ежели перестанешь ее чувствовать, руку-то, сразу мне говори. Поняла?

Еще одно «угу» позади.

— Или ежели замутит тебя, или станет вовсе невмоготу держаться прямо — тоже…

Векша, наверное, его вовсе не слушала, потому что перебила эти наставления нежданным вопросом:

— Ты разобрал, о чем я Хорса просила?

— Нет, — сухо ответил Мечник. — Ты же упредила, что моление не для моих ушей. Я обманным путем любопытство утолять не привык — чай, не баба.

— Правда? — тихонько спросила Векша.

— Что — правда? — Кудеслав опять разозлился. — Что я не баба? Коль сомневаешься, могу доказать.

— Извини мне…

Мечник тряхнул головой, успокаиваясь.

— Это ты мне извини, — сказал он. — И вот что: как доплывем, попрошу Белоконя с тобой нянчиться — мне-то, поди, недосуг будет! Ты уж проглоти свою нелюбовь к старику, и чтоб ни на шаг от него, слышишь?

— Слышу.

— Тогда клянись.

Векша чуть помедлила, но все же выговорила уныло: