Карина Демина - Леди и война. Пепел моего сердца

А и пускай.

Сегодня я ощутила, как шевелится мой ребенок. И впервые, наверное, поняла, что он – есть. Не как набор симптомов беременности, а как… не знаю. Просто есть.

У меня мое маленькое чудо.

Я уже знаю, что родится сын. У протекторов только сыновья и бывают. И пусть он будет похож на Кайя… а характер, так и быть, от меня возьмет…»

Моему пожеланию суждено было исполниться. Почти: родилась дочь.

Б лок не поддавался.

Впрочем, сейчас война с ним отвлекала Кайя. Он даже научился получать своеобразное удовольствие – короткие мгновения размытого сознания, когда одна боль уже уходит, а другая лишь готовится накрыть.

Под волной тоже неплохо.

Если перестать испытывать страх, то… темнота – лишь кокон. Спокойствие. Ни звуков. Ни запахов. Легкая горечь на языке и странное ощущение отсутствия тела. Почти свобода. В том числе от себя и выматывавшей душу тоски.

Возвращение приносило свои проблемы, которые тоже отвлекали. Однажды Кайя три часа убил на то, чтобы написать собственное имя. Пальцы отказывались управляться с пером, оно выскальзывало, расплескивало чернильные капли, и это было забавно.

Он рассмеялся, и кот, следивший в полглаза за неумелыми попытками, запрыгнул на колени. Он терся тяжелой головой о ладонь, презрев опасность быть измазанным чернилами, и мурлыкал. С котом Кайя заснул так, как сидел, – в кресле. Проснувшись же, обнаружил, что чернила высохли, а лист с корявыми буквами присох к щеке.

– Бывает, – сказал Кайя, и кот согласился.

Пожалуй, он единственный, с кем Кайя мог говорить, не испытывая раздражения. Или вот Хендерсон. Но весной он умер.

К этому времени снег уже сошел и зарядили дожди. В Башне стало сыро и холодно. Камин разжигали, но скорее по привычке: Кайя вполне способен был обойтись и без огня.

Коту вот нравилось.

Он запрыгивал на каменную полку и вытягивался, свешивая хвост. Кот медленно поводил хвостом из стороны в сторону, дразня шалеющее пламя, и рыжие языки тянулись, сыпали искрами.

Хендерсон, взявший за правило приходить вечером – приносил бутылку вина для Кайя и флягу с очередным отваром себе, – говорил коту:

– Смотри, дотянется.

Но кот определенно знал, что делает.

Кайя пил вино. Молчал.

И Хендерсон не нарушал тишины. Но рядом с ним становилось немного легче.

Умер он в том же кресле. Пожалуй, если бы смог, ушел бы тихо, не привлекая внимания. Однако Кайя услышал отголосок чужой боли и заглушил ее. Это все, что он мог сделать.

Еще, пожалуй, подняться наверх и среди вещей, сложенных аккуратно – Хендерсон постарался избавить комнату от следов присутствия, – найти деревянную шкатулку. Внутри – два кольца и медальон, открывать который Кайя постеснялся.

Он сам спустил тело в мертвецкую и остался, отдавая хотя бы этот долг.

Хоронили на кладбище Четырех дубов в фамильном склепе, которому отныне надлежало быть запечатанным. И Кайя, закрепляя двери стальными полосами, думал, что это совсем не тот род, который следовало бы вымарать из Родовой книги.

Остальные пока были живы.

Пришли, выражая почтение и преданность, которые, впрочем, ничего не стоили. Но упрямо мокли, изображая скорбь. Кажется, кто-то произносил речи. Аплодировали. Вздыхали. Вытирали платком не то слезы, не то капли дождевой воды.

Странные люди.

К счастью, никто не решился нарушить дистанцию. Даже та женщина, называвшая себя его женой, держалась в стороне. Почему-то к ней тоже опасались приближаться.

От нее несло болезнью.

От города тоже.

Красного стало больше. Оно расплылось, пошло этакой сыпью, проникая в спокойные некогда районы. И алые точки гасли, но вспыхивали вновь. Множились, пока медленно, поскольку весна и дождь с успехом заливали злобу. И город боролся.

Совет тоже.

Нижняя палата пыталась достучаться до Верхней.

Верхняя полагала, что с них достаточно формального признания права низших присутствовать в замке. Народное ополчение постепенно разрасталось за счет добровольцев, среди которых, как Кайя подозревал, было немало личностей, прежде предпочитавших иную грань закона.

Но эти хотя бы формально подчинялись Совету, в отличие от народных дружин, действовавших под абстрактным знаменем общественного блага. Их признали незаконными, однако это признание осталось парой строк на бумаге, в отличие от иных законов, которые принимались с удивительной поспешностью.