Мэри Стюарт - Хрустальный грот. Полые холмы

Старик покачал головой:

— Время для этого еще не пришло. Такой день настанет, но будет он не сегодня. Отныне спрятать тебя не удастся, как не удастся спрятать, вернув в яйцо, и твоего сокола.

Я оглянулся на выступ, на котором всегда неподвижно, словно сова Афины, сидел, нахохлившись, мой сокол. Птица исчезла. Тыльной стороной руки я отер глаза, потом часто замигал, не веря своим глазам. Но ничего не изменилось. Освещенная пламенем ниша была пуста.

— Галапас, он улетел?

— Да.

— Ты видел, как он улетел?

— Он пролетел мимо, когда ты позвал меня в пещеру.

— Я… в каком направлении?

— На юг.

Я допил снадобье и опрокинул кубок, выплеснув последние капли для бога. Затем я поставил кубок и потянулся за плащом.

— Мы еще увидимся, правда?

— Да, это я тебе обещаю.

— Значит, я вернусь?

— Я тебе это уже пообещал. Однажды эта пещера станет твоей, и все, что в ней есть, тоже.

Снаружи в пещеру ворвалась струя холодного воздуха, взметнувшая мой плащ и поднявшая волосы на моем затылке. По коже моей поползли мурашки. Встав, я накинул на плечи плащ, потом скрепил его на плече застежкой.

— Итак, ты уходишь? — Галапас улыбался. — Ты настолько веришь мне? Куда ты намерен отправиться?

— Не знаю. Для начала, наверное, домой. Дорогой у меня будет время подумать обо всем, если понадобится. Но я по-прежнему иду тропой моего бога. Я чувствую, как дуют ветры. Почему ты улыбаешься, Галапас?

Но, оставив мой вопрос без ответа, старик встал, привлек меня к себе, наклонился и поцеловал. Его поцелуй был сух и легок — стариковский поцелуй, словно прикосновение опавшего листа. Затем он подтолкнул меня к выходу:

— Иди. Я уже оседлал твоего пони.

Все то время, пока я спускался вниз по долине, шел дождь. Мелкий холодный дождь ледяными иглами проникал под одежду; капли оседали у меня на плаще, тяжким бременем ложились на плечи и смешивались со слезами, что катились у меня по лицу.

Тогда я плакал второй раз в жизни.

Ворота конного двора были заперты. Иного я и не ожидал. В тот день я открыто выехал, через главный двор с соколом на руке, в любую другую ночь, возможно, и рискнул бы возвратиться той же дорогой, сочинив какую-нибудь историю о потерявшемся соколе и о том, как я проискал его дотемна. Но не в ту ночь.

В ту ночь никто не вслушивался в ночную тишину, ожидая моего возвращения, чтобы впустить меня.

Хотя опасность дышала мне в спину, я, даже сознавая необходимость спешки, заставлял разгоряченного пони идти шагом, почти неслышно пробираясь вдоль стены дворца к мосту. На мосту и на дороге к нему в свете факелов мельтешили люди, слышались крики и шум; на протяжении тех нескольких минут, что мост находился в поле моего зрения, дважды промчались на юг всадники-гонцы.

Над тропой нависали мокрые от дождя, голые в зимнюю пору ветви садовых деревьев. Под самой стеной тянулся ров, и в тишине раздавался мерный стук капель, падавших с веток. Соскользнув со спины пони, я завел его под наклонившуюся над стеной яблоню и там стреножил. Затем я взобрался на седло, твердо стал на ноги, постоял с мгновение, чтобы обрести равновесие, а потом, подпрыгнув, попытался ухватиться за сук над головой.

Кора была мокрой, и одна моя рука соскользнула, но я повис на другой. Когда я забросил ноги на сук, остальное было уже совсем просто: в считанные секунды я прополз над стеной, чтобы спрыгнуть на траву в саду.

Слева от меня высилась стена, отгораживавшая сад моего деда, а справа находились голубятня и приподнятая терраса, где любила посидеть за прялкой Моравик. Прямо передо мной тянулась череда дворовых построек, в которых обитали слуги. Я с облегчением увидел, что ни в одном из окон света не было. Все огни и дворцовая суматоха сосредоточились за стеной — слева от меня — в главном здании. А из-за дворца с улиц города доносился приглушенный дождем шум толпы.

Мое окно было совершенно темным. Я побежал.

Я никак не рассчитывал на то, что они могут принести его сюда, в его старое жилье. Убогий тюфяк Сердика лежал теперь не поперек входа, а валялся в углу, возле моей постели. Здесь не было ни пурпура, ни светильников; сакс лежал так, как его бросили. В полутьме я мог разглядеть лишь неуклюже распластавшееся тело, одна рука была отброшена в сторону, на холодный пол, так что кисть неестественно вывернулась от удара. Было слишком темно, чтобы разглядеть, как он умер.

Наклонившись над телом конюха, я взял его за руку. Рука уже остыла и начала коченеть. Я бережно опустил ее на тюфяк ближе к телу и, метнувшись к кровати, сорвал с нее тонкое шерстяное покрывало. Я накинул его на Сердика и рывком сел, услышав неподалеку мужской голос. Слов я не разобрал, но другой голос из-под колоннады ответил: