Мэри Стюарт - Хрустальный грот. Полые холмы

— Пусть подданные оставят нас. Но жрецам и колдунам должно остаться здесь.

Опасливо переговариваясь, собравшиеся стали неохотно покидать тронный зал. С десяток жрецов в длинных одеяниях остались стоять позади тронов верховного короля и его королевы. Один из них, тот, что нашептывал что-то королю, стоял, поглаживая грязной, но в драгоценных перстнях рукой седую бородку, и улыбался. Судя по платью, он был среди них главный. Я поискал в его лице следы силы и не увидел их. Хотя все эти люди были облачены в одежды жрецов и священников, в глазах их я не нашел ничего, кроме смерти. Смерть таилась во взгляде всех колдунов, и более я ничего не видел. Хватка стражника, стоявшего рядом со мной, не ослабла, и я не сопротивлялся.

— Отпусти его, — приказал Вортигерн. — Я не желаю вреда сыну госпожи Нинианы. Но если ты, Мерлин, осмелишься сдвинуться с места или заговорить без моего на то позволения, тебя выведут из зала.

Острие меча отодвинулось, но стражник по-прежнему держал его наготове. Потом стражники отступили от меня на шаг. С самого детства я не чувствовал себя столь беспомощным, столь лишенным знания или силы, покинутым моим богом. С горечью поражения я признавал, что даже будь я в хрустальном гроте, где пылает в бронзовом зеркале огонь и глядят на меня глаза Галапаса, и тогда я ничего не увижу. Внезапно я вспомнил, что Галапас мертв. Быть может, подумалось мне, сила исходила лишь от него и вместе с ним ушла.

Запавшие глаза Вортигерна вновь обратились к моей матери. Он подался вперед, и черты его лица внезапно сложились в злобную гримасу.

— А теперь, госпожа, ты ответишь на мой вопрос?

— С готовностью, — ответила дочь короля. — Почему бы и нет?

Она говорила так спокойно, что на лице короля проступило удивление. А она, изящным движением поправив капюшон, хладнокровно встретила его взгляд.

— Почему нет? Я не вижу в этом вреда. Я могла сказать тебе это и раньше, милорд, если бы ты спросил меня иначе и в другом месте. Теперь людское знание никому не причинит вреда. Я уже удалилась от мирской суеты, и мне нет нужды смотреть в глаза людям или слушать их пересуды. Поскольку теперь мне известно, что мой сын также посвятил себя богу, то я знаю, сколь мало значит для него людская молва. Поэтому я расскажу тебе то, что ты желаешь знать, тогда ты поймешь, почему я молчала все эти годы, почему не открылась никому — ни моему отцу, ни моему сыну.

От былого страха не осталось и следа. Она даже улыбалась. Ниниана больше не взглянула на меня. Я тоже пытался не смотреть на нее, стараясь придать моему лицу бесстрастное выражение. Я и представить себе не мог, что она собирается говорить, но сознавал, что она никогда не предаст меня. Она вела какую-то собственную игру и была уверена в мыслях своих, что ее слова помогут отвести от меня любую опасность. Я не сомневался, что она ни словом не упомянет об Амброзии. И все же в воздухе тронного зала лежала печать смерти.

Снаружи пошел дождь, надвигались сумерки. В дверях возник слуга с факелами, но Вортигерн взмахом руки отослал его. Отдавая ему должное, я полагал, что он в эту минуту думал о позоре моей матери, но сам подумал про себя: «Даже в этом не будет помощи: ни света, ни огня…»

— Говори же, — поторопил ее Вортигерн. — Кто отец твоего сына?

— Я никогда не видела его. — Она говорила совершенно непринужденно. — Я никогда не знала этого человека. — Ниниана умолкла, а затем продолжила, не сводя глаз с короля: — Мой сын простит мне то, что должен будет сейчас услышать, но ты принудил меня, и это он поймет.

Вортигерн метнул в меня острый взгляд. Я не дрогнул. Теперь я был в ней уверен.

— Тогда я была совсем юной, лет шестнадцати, — начала она свой рассказ, — и, как все девушки, думала о любви. Это случилось в канун праздника святого Мартина, после того, как я и мои фрейлины отправились спать. Девушка, ночевавшая вместе со мной, уснула, остальные находились во внешнем покое, но мне не спалось. Спустя какое-то время я поднялась с постели и подошла к окну. Ночь была ясная и лунная. Повернувшись к своей спальной нише, мне показалось, что я увидела стоявшего у моей постели юношу. Он был молод и хорош собой и облачен в тунику под длинным плащом, а на бедре у него висел в ножнах короткий меч. На вороте и на запястьях у него переливались самоцветные каменья. Первой моей мыслью было, что он пробрался через внешний покой, в котором спали фрейлины; затем я вспомнила, что стою босая, в одной рубашке, с распущенными волосами. Подумав, что он замыслил недоброе, я уже открыла рот, чтобы разбудить женщин, но тут он улыбнулся мне и поднял руку, как бы показывая, что не причинит мне вреда, и призывая к молчанию. Затем он отступил в тень, а когда я последовала за ним, чтобы посмотреть, где же он, то никого не обнаружила.