Андрей Астахов - Девятый император

Ди Гайл умер, не издав ни звука. Он молчал, когда палач сменил ломик на свежевальные ножи. Он молчал, когда палач сменил ножи на топор. Тасси поняла, что генерал умер, когда поток боли и страдания, идущий от эшафота, прервался. Ее голод остался неутоленным.

– Первые врата Безмолвия уже открыты, – шепнула она ди Орану. – Время открыть вторые. Наши враги думают, что они победили. Пусть думают. Это нам на руку. Пора стать полными хозяевами в Гесперополисе.

– Ты говоришь об императоре? – шепотом же спросил ди Оран.

– О новом императоре. Императоре-маге, который сможет принять на себя силу Заммека. И я даже знаю, кто может стать таким императором.

Староста Дорош сдержал слово: дрова для погребального костра привезли еще утром. Священнику Хейдин объяснил, что Акун был язычником и просил позволить ему похоронить друга по языческому обряду. Отец Варсонофий не одобрил этой идеи, по и возражать тоже не стал.

За один галарн четыре чудовоборских мужика согласились вырыть большую яму на опушке леса, совсем недалеко от дома Липки – места последней битвы Акуна. Земля была промерзшая, но мужики упорно долбили ее заступами, честно отрабатывая запрошенную плату.

Костер для Акуна был сложен прямо над ямой. На положенные над ямой лесины Хейдин уложил несколько рядов хвороста, а на них – тело старика, обернув его в чистую холстину, принесенную женщинами. Рядом с Акуном он положил обломки боевого шеста, бандольеру с орионами, и свой сломанный меч, свой Блеск, который так же, как и старый милд, принял в Чудовом Бору свой последний бой. На грудь Акуну ортландец поставил ковш с медом. Рядом с большим костром был сложен меньший, в половину человеческого роста, на который Хейдин положил завернутое в платок сердце Йола ди Криффа.

Погребальные костры зажгли на закате. Хейдин, Ратислав, Липка и Руменика следили за тем, как разгорается пламя. Издалека за обрядом языческих похорон наблюдали с десяток ребятишек, для которых зрелище огненного погребения было всего лишь интересной диковинкой, да еще несколько стариков и старух, приковылявших посмотреть, как будут хоронить старика по чужеземному обычаю. Огонь, поначалу слабый, охватил сначала малый костер, дрова запылали, и пламя поглотило сердце отца Руменики, избавив Йола ди Криффа от проклятия и даровав ему покой. Хейдин так и не решился сказать девушке, чье сердце он предал сожжению. Сейчас, пока свежа скорбь по Акуну, этого не стоит говорить. Когда-нибудь он скажет ей об этом. Когда-нибудь в будущем.

Багровые языки пламени постепенно охватывали хворост, подкрадывались к чернеющему на вершине костра телу. И разом полыхнуло; из недр костра вырвался дремавший до сих пор огонь, забушевал с ревом, охватил Акуна. Налетевший ветер еще больше раздул пламя. Хейдин попятился назад – жар от костра стал невыносимым. Руменика плакала, спрятав лицо в ладонях. Липка плакала, не пряча лица.

Бушующий огонь поднялся в ночное небо, в темноту полетели мириады искр. И Хейдин увидел, как из пламени к небесам вылетела яркая зеленая звезда. Душа Акуна ушла в вечность.

Костры горели долго. Первым погас малый костер – он прогорел до маленькой кучки пепла Хейдин смотрел в умирающее пламя. Завтра он придет, чтобы засыпать остывший пепел и оплавленное железо землей. Так когда-то хоронили королей-тунгов Ортланда, только над их могилой еще насыпали курган. Акуну не нужен курган – он не был королем. Он был воином, каких в этом мире и в прочих мирах можно пересчитать по пальцам одной руки. Память о них долговечнее каменных надгробий и высоких курганов.

Взявшись за руки, они поклонились догорающему костру и пошли домой, чтобы нехитрой трапезой помянуть старого милда. Первым зарево заметил Ратислав и сказал об этом Хейдину. Ортландец посмотрел на юго-восток – ночное небо над горизонтом было освещено дрожащим багровым светом.

– Как будто гроза, – сказал Ратислав. – Небо по Акуну свечку затеплило.

– Это тоже погребальный костер, – сказала Руменика. – Мы с той стороны ехали. Это город горит.

Торжок полыхал.