Юханан Магрибский - Среброгорящая Дремчуга

Вайде участвовал в пяти войнах, давал три десятка сражений, но он был воином! Его поймали на простой уловке, в мирное время, когда высокому двору нужны договоры между купцами и союз с Дремчугой, и он, Вайде, ничего не может сделать. Значит, сражение началось, и сегодня он понёс первые потери.

Генерал знал, что после сражения сердце сильнее всего будет скорбеть о тех, кто пал первыми и последними. О тех, кто убит был не в горячке боя, не в священный миг схватки, когда два столкнувшихся грудью войска среди порохового дыма и визга стали, конского ржания и криков раненых решают, кому из них быть; не в пылу сражения, когда кровь стучит и наполняется пьяным хмелем брани — вином храбрых, когда победа важнее собственной жизни, но в тот первый миг, когда ещё облака мирно гуляют по высокому небу, изредка пропуская солнце взглянуть на скошенное поле, когда свирели и рога уже поют прощальные песни, но в них не верится, и сталь в руках врага кажется не опасней деревянного меча в лицедейском представлении. Тогда смерть собирает самые сладкие плоды. Последние же павшие для неё — как медовая ореховая закуска для обжоры, пожравшего уже три миски мясной похлёбки, запечённую голову барашка, вина и хлеба без счёту. Он ест уже из одной только жадности, хотя давно пресытился и не почувствует даже тонкого вкуса своей пищи — просто будет жевать, размалывая её натруженными челюстями, и спешно пропихивать в туго набитую утробу, заливая вином. Нет, смерть последних павших никогда не нужна, всегда нелепа, излишня, потому омерзительна, и участь их достойна скорби.

Вайде расслабился и забыл, что он — посол на чужой земле, что его посольство — то же сражение. И потому первая жертва даже не успела понять, за что гибнет. И эта смерть навсегда останется на его совести, шести цветков генерала высокого двора, Вайде Нирчека.

Генерал лежал на жёсткой кушетке, не шевелясь, глядя в сходящуюся под потолком тьму. Он ждал. Он ждал, оттого и не удивился спешным шагам по деревянной, гулкой лестнице, уставному, чёткому стуку — три удара и ещё один, последний, словно дающий понять, что первые три не послышались.

— Войди, — разрешил Вайде, не поднимаясь.

— Ваше прев… где вы?.. Мой генерал, молю вас! — Эрисе рухнул на колени. Мальчишка, оруженосец — пылкий, пьяный, непоротый. Он не умел принимать и мириться, не держал удара. Мальчик не понимал ещё, что есть жизнь, хуже смерти, и смерть, заставляющая каждую жизнь сверкать подобно тому, как мороз заставляет каплю воды, пусть и мутную, и зловонную, превратиться в тонкий, сверкающий лепесток чистого льда.

— Если хочешь, плачь, мальчик. Мы не можем сделать ничего.

Вайде не мог видеть Эрисе в темноте комнаты, но слышал его прерывистое, судорожное дыхание. Говорить было не о чем, и Вайде молчал. Он был спокоен за капитана — рыжего жизнелюбца, весельчака и музыканта любили товарищи. Ему не откажут в просьбе. Единственное, что волновало Вайде — кого выбрал капитан? Чьими глазами сегодня взглянет смерть на смертных? Чьими лёгкими вдохнёт она воздух, чьими руками будет водить как своими? И генерал спросил:

— Скажи, кто он?

— Линэх, второй отряд, — ответил Эрисе тихо. — Капитан отдал ему свой меч и… они ушли на задний двор.

— Схватка со смертью ждёт многих из нас, мальчик, — прохрипел генерал. Горло сдавило, голос не слушался. — Это нечестная схватка, потому что смерть не бывает честной, но это схватка, и в ней можно победить.

Сколько песен сложено певцами при высоком дворе о таинстве схватки! Каким неясным, непонятым чудом превращается вызванный в саму смерть, как входит она в его тело? Так, что уже не человек бьётся с человеком, но смертный с вечностью, и кто из двоих испытывает другого, кто играет кем, неясно. И, каков бы ни был итог вечной схватки, на миг явственно зазвеневшей клинками, кто бы ни выжил в этот раз из двоих, сошедшихся в поединке, ясно одно — тот, в кого вошла смерть, уже не будет прежним, тот, кто бился с ней лицом к лицу, отбивая длинный меч коротким клинком, смыл с себя позор бесчестия.

Мальчишка затих. Он словно не дышал, замерев, слившись с темнотой.

На лестнице раздались шаги, теперь другие — неторопливые, не слишком ровные. Сархэ. Вайде знал его неуклюжую походку, особенно заметную, когда тот выпьет.

— Ээ… Вайде! Вайде, где же вы, чёрт вас дери, в этой темноте не найти и собственной руки, не то что старого друга, который так хорошо умеет прятаться. А, Вайде? Помните, как мы сидели в засаде тогда, при отступлении с Журавлиного? Ох… да где же вы?