Андрей Ветер: Праздник прощания

Матрас грустно шевельнул пузатыми щеками и отрицательно покачал головой, соглашаясь с тем, что дудоны мирно вести себя не умеют. Павел вновь подвинул свой стакан.

— Я с ними разговариваю, а они нарочно не отвечают. Стоят под дождём, плащи их шумят под каплями. На нервы, подлецы, давят. За моей спиной Папа трясётся. Мне бы кого другого в тот момент, а не Папу, так мы бы за милую душу отделали дудонов. А из Папы какой боец? И только я успел подумать, что дело дрянь, как они кинулись на нас. Дубинками крутят над колпаками своими, того гляди по макушке мне стукнут. Тут вот я и упал, мать их так–перетак, лужи ведь кругом налиты, скользко, а у меня ещё с утра колени дрожали из–за нервного расстройства. А голышам этим только дай кого–нибудь на спине. Я едва уворачиваться успевал. Пару раз мне всё же саданули, но я стерпел. Синяк видишь под глазом? В конце концов я не выдержал. У меня последнее время в кармане всегда револьвер лежит. Я его хвать и пару раз лупанул наугад. От их дубинок у меня в глазах искры, не вижу ничего. Слышу только, как босые ноги зашлепали прочь… Не повезло мне сегодня… С женой поцапался, с девочкой перепихнулся кое–как, а тут ещё дудоны… И подбегает ко мне в ту минуту Папа. Он, оказывается, в подъезде спрятался, пока эти целлофановые презервативы меня отмолотить пытались, и взывал к Богу о защите. Это, говорит он, меня Всевышний оградил от смерти. Ну, я ему из благодарности чуть было в ухо не засветил. И Папа заплакал, бедолага. Он ведь на самом деле хороший, не злой…

— Рудик у нас человек тонкий, Паш, — Матрас жалостливо поднял брови и вытер у себя под носом мятым полотенцем. — Ты не злись на него.

— Да я и не злюсь. Он при Боге, а все, которые при Боге, всегда слабые бывают. Своих сил нет, вот и надеются на Спасителя. Ты знаешь, я потом даже поцеловал Папу, когда успокоился, ведь всё–таки он не просто трясся где–то, а к Богу взывал. И Папа растрогался.

Павел повертел пальцами пустой стакан и соскользнул с высокого стула на пол. Он поставил стакан на чёрное зеркало стойки и громко рыгнул.

— Ты, Матрас, — сказал он, — собери–ка нам подносик и приволоки минут через десять. Я пойду к своим, а то боюсь за Кадолу. Как бы Папа не извёл его библейскими сказками… Кстати, ты когда–нибудь читал его книжки?

— Чьи?

— Кадолы… Я вот ничего не читал, представляешь? Лучший мой друг и, можно сказать, популярный писатель, а я ничего не читал. Руки не доходят. Ох, короткие у меня руки, — Павел взмахнул конечностями, как варёными крыльями, и направился в угол ресторанчика, где возле огромного окна с витиевато выполненной надписью «Сидалище» сидели за столиком и потягивали густое пиво Кадола и Рудик — Папа.

— Ну, что, Папа, оклемался маленько? — Павел остановился около них и нежно потрепал Рудика по курчавой голове.

— Присаживайся, — Кадола толкнул ногой свободный стул, и тот плавно подъехал к самым ногам Павла.

— Какие манеры, господа! Какой сервис! — Павел элегантно, театрально поклонился, хлопая в ладоши, и плюхнулся на стул. — О чём ведёте речь, старики? Позволите включиться в дивную вашу беседу?

— Включайся, — опустил глаза Рудик.

— Что с тобой, Папа? — Павел взял со стола пивную бутылочку, чокнулся ею со стаканом в руке Рудика и отхлебнул из горлышка. — Похоже, вы грустите, ребята. А можно ли здесь грустить? Пусть на улице льёт проклятый дождь, пусть там мерзко и мокро. Но разве не радует вас наше уютное «Сидалище»? Меня радует. Здесь нет дудонов, нет всяких там «ирокезов» и «крысоедов», никто не бьёт морду. А это так хорошо, когда тебе не бьют морду. Или кто–нибудь желает оспорить эту мысль? Папа, ты разве любишь, чтобы тебя колотили? Тебя вообще хоть раз в жизни стукнули? Нет? Бывают же такие счастливые люди. Кадола, обрати внимание на этот непобитый экземпляр гомо–сапиенс. Его никогда не били. Но он всё–таки счастлив. Давайте выпьем за счастье, за это зыбкое понятие!

— Что ты так орёшь? — недовольно забурчал Кадола. — Тебе случайно не в ухо треснули? Нет? Тогда будь другом, не горлопань. Здесь тихое место.

— Да, тихое, а я вот припоминаю кабаки нашего детства, — воскликнул печальным голосом Павел, — толчея, склоки, проститутки в помаде. Прелесть, а не заведеньица были. Разве сейчас отыщешь такие закуточки? Где веселье? Где радость нашей убогой жизни, я вас спрашиваю? Где вызов смерти, чёрт возьми? Нет, не те пошли кабаки. Не то время. Мельчает народ. В тишину втягивается.

Кадола посмотрел поверх Павлика, увидел огромное зеркало, где Матрас тщательно протирал стаканы, а за его спиной светились неоновым дрожащим огнём полки с бутылками. Кадола слушал приятеля краем уха, а сам погружался в трясину воспоминаний. Постепенно помещение салуна наполнилось множеством шевелящихся в танце тел. Оглушительно заиграла музыка.