Макс Фрай: Жалобная книга [litres]

Терпеть осталось тридцать минут — всего-то. И говорить не о чем, если бы не зуб. Внизу справа болит глупая, бессмысленная костяная фиговина. Под коронкой, как я понимаю. Следовательно, дело дрянь. Кирдык, следовательно. Алмазный мой пиздец. Что и требовалось доказать.

Терпи, казак, атаманом будешь. Или не будешь — как повезет. Но ты все равно терпи. Не принимать же обезболивающее в присутствии клиентки! Не в моих правилах проявлять слабость. Скривиться, руку к пульсирующей челюсти прижать или, тем паче, охнуть, пожаловаться — низ-з-з-з-зя. Нехорошо это, не по-божески. Десакрализация называется. Гадалке, у которой могут быть проблемы, пусть даже и преходящие, пустяковые вроде больного зуба, веры нет.

А их вера в меня — это мой хлебушек.

Хлеба я, к слову сказать, не ем. Разве только черный ржаной клейстер да сухие, безвкусные лепешки из рисовых, гречневых и еще не пойми каких зерен — вот тебе и хлебушек.

И ни слова о масле.

Ничего не попишешь: наследственность у меня не ах. Матушка к шестидесяти годам достигла воистину необъятных размеров. Да и папа, мягко говоря, не кузнечик. А мне излишки плоти ни к чему. Рука моя должна быть тонкой и когтистой, как птичья лапка, щеки впалыми, как у сексапильной туберкулезницы, а прочая тушка пусть стремится к нулю. Стоит щекам округлиться, и лицо мое станет ничем не примечательной добродушной рожицей, способной внушить разве что мимолетную симпатию, но уж никак не трепет. Увы, крючковатого ведьминского носа природа мне не подарила, а без этого артефакта фальшивые смоляные кудри, подлинные насупленные брови и даже в совершенстве освоенный зловещий, ухающий, совиный смешок — пустяки, дело житейское, как говаривал роковой мужчина моего детства, лучший в мире Карлсон.

Вот так вот.

Мне тем временем излагают очередную главу бесконечной саги о нелегкой судьбе белокурой Лены. Слушаю ее жалобный щебет вполуха — все как всегда плюс зуб, следовательно, минус милосердие. Но ничего, держусь. Вставляю порой полтора слова, благо больше от меня и не требуется. Даже скалюсь время от времени — фальшиво, но лучше чем ничего. Лена, пожалуй, не заметит разницы, а с собственной совестью на сей раз договорюсь: форс-мажор, как-никак.

Ох уж этот мне форс-мажор.

Зубная боль не убивает меня, но и сильнее не делает. Что скажете, гражданин Ницше? Не отворачивайтесь, отвечайте, когда вас спрашивают. Нет ответа? Что ж, очко ваше достается команде соперников, и не жалуйтесь потом на суровые наши обычаи…

Тридцать минут моей му́ки и рады бы замереть дрожащим студнем, стать вечностью, но не умеют пока. Иссякли, наконец. Гитлер капут. Ура.

— Спасибо, — щебечет Лена, кутаясь в шкуры нерожденных бараньих младенцев. — Вот, поговорила с вами, так даже зуб болеть перестал. Как сюда шла, разнылся, а пока сидела, перестал.

Вот так-так. Подружка по несчастью, значит.

— У вас зуб болел? — переспрашиваю участливо. — Нужно было мне сказать, попросить таблетку. Что же вы?

— Ну… Неловко было, — мнется. — Но он сразу прошел, зуб-то. Не болит больше, я ж говорю…

Неловко, значит. Лекарство попросить. Ну-ну. Обе мы хороши, конечно…

Она наконец уходит, а я пулей несусь к секретеру. Там, в потайном ящичке, хранятся не зловещие сатанинские талисманы, как, наверное, думают некоторые несознательные граждане и гражданочки. А вовсе даже цитрамон. Коего сожру сейчас три таблетки, дабы проняло. Вот такая черная магия, чернее не бывает.

Разрываю бумажную упаковку. Распахнув пасть навстречу спасению, вспоминаю, что нужна еще и вода: если уж вознамерилась столько дряни сразу заглотить, лучше бы ее запить. Оглядываюсь в поисках бутылки нарзана: с утра ведь была, а теперь спряталась. Выходи, партизан, все равно ведь найду и уничтожу!..

И тут я понимаю, что вода мне больше не нужна. И цитрамон не нужен. Зуб мой одумался, присмирел. То есть не утих, не затаился, не убавил громкость, а просто перестал болеть, так, словно бы не он испохабил мне давешнюю консультацию.

Зуб на мое ворчание реагирует с видом оскорбленной невинности. Мог бы — непременно стал бы сейчас многословно доказывать, что не было ничего. Мне, дескать, померещилось.

Ладно уж. Если даст слово вести себя прилично, сделаем вид, будто и правда померещилось. Не было никакой зубной боли. Моя коронка — лучшая в мире, они с зубом — идеальная пара, их союз нерушим. Они еще всем покажут, всех переживут, в том числе и меня. Меня, собственно, в первую очередь.

Да я и не против. Обратный вариант пугает меня куда больше.