Грэм Макнилл - Зубы Урсуна

– Но ты сказал, клянусь, сказал, – рыдала Анастасия.– Я знаю, ты сказал. О Каспар, как ты мог предать меня?

– Не понимаю.

Каспар попытался обнять женщину. Анастасия отступила на шаг, скрестила руки на груди и заявила:

– Каспар, думаю, тебе лучше уйти, я не могу больше говорить с тобой.

Каспар хотел было пообещать, что все равно позаботится о ее безопасности, но все слова вылетели у него из головы, когда он заметил ледяную враждебность в глазах Анастасии – и вспыхнул сам. Чего она хочет от него? Разве не скакал он ради этой женщины, выбиваясь из сил, по дикой глуши этой суровой страны?

– Что ж, – бросил он несколько резче, чем намеревался. – Тогда желаю тебе доброго дня. Если захочешь повидаться, ты знаешь, где меня найти.

Анастасия кивнула, и Каспар повернулся, сделав конюху знак, чтобы тот привел его лошадь. Он передаст Кажетана чекистам, и все будет кончено.

Дыхание сгущалось у его лица облаками пара, тонкое одеяло, которое дали ему тюремщики, не защищало от пробирающего до костей холода темницы. Саша Кажетан сидел на тощем матраце, единственной, за исключением ведра для нечистот, «мебели» в крошечной клетушке в подвале посольства. Он дрожал; впрочем, мороз притупил боль, которую причиняли раны.

Вся верхняя часть его тела была изрезана и покрыта свежими шрамами – зашитыми ранами, полученными в битве с курганцами, хотя самая большая пришлась на бедро, в которое вонзил свой меч посол, отказавшись предать бойца смерти, которую он – Кажетан это знал – заслуживал.

Саша жалел, что фон Велтен не убил его. Женщина, давшая ему пощечину,– женщина, которую еще недавно он считал своей любимой матушкой, – пообещала, что посол поможет ему, но она солгала. Посол не помог Кажетану умереть, но наоборот, сохранил ему жизнь, продлив мучения, и теперь Саша плакал горькими слезами разочарования, зная, что слишком слаб, чтобы самому оборвать свою жизнь, и слыша издевательский хохот своего истинного «я», гулким эхом отдающийся в глубинах его сознания.

Истинное «я» все еще жило там, прячась в засаде, точно скрытая хворь, но вместо того, чтобы проглотить его целиком, как оно делало раньше, оно грызло и трепало остатки рассудка Кажетана. Саша выставил перед собой трясущиеся руки с почерневшими кончиками пальцев, стершимися и отмороженными, когда он выкапывал из могилы труп матери, раздирая голыми руками стылую землю. То, что он сделал, не искупить ничем, хотя он надеялся, что клинок посла дарует ему отпущение грехов, которого он так страстно желал. Он знал, что чекисты повесят его за преступления, но, пусть и приветствуя забвение, которое принесет веревка палача, он мучился подозрением, что такая смерть не станет ему достаточным наказанием. Он не знал, почему посол не убил его. Тот, с кем он так ужасно поступил, должен был зарубить его, как бешеного пса!

Но посол этого не сделал, и Сашу терзала необходимость узнать почему.

С кристальной четкостью, рожденной приятием смерти, Саша понял, что их с послом судьбы все еще переплетены и что драма, в которой участвуют они оба, не завершена.

Фон Велтен оставил его в живых, и истинное «я» продолжало разъедать ему душу, и так, что Саше Кажетану оставалось надеяться лишь на то, что послу не придется пожалеть о своем милосердии.

Павел Коровиц открыл глаза и громогласно рыгнул; высохшая слюна склеила губы. Яркие лучи света копьями врывались в высокое окно, жаля глаза, и он застонал, когда на голову обрушились удары молота-боли.

– Ради Тора, моя голова… – пробубнил он, потирая тыльной стороной ладони лоб. Кислевит мрачно приподнялся в постели и скривился: головная боль усилилась, а желудок, видимо из, сочувствия к голове, подпрыгнул.

Павел почувствовал, что от него резко воняет потом и дешевым квасом, и увидел, что рухнул спать полностью одетым. Он не знал, когда мылся в последний раз, и ощутил знакомый стыд и отвращение к себе, когда на поверхность сознания сквозь дымку алкогольного тумана начали всплывать смутные воспоминания. Надо чего-нибудь поесть, хотя он и сомневался, что сумеет удержать хоть кусочек внутри.

Он свесил ноги с кровати, сбросив три пустые бутылки из-под кваса – они разбились вдребезги о каменный пол. Дрова в жаровне давно уже прогорели до золы, и ледяной клинок мороза резал сквозь одежду. Павел, кряхтя, поднялся, стараясь не наступить на груду битого стекла.

Где он шлялся прошлой ночью? Он не мог вспомнить. Бродил по каким-то темным переулкам, сидел в грязных притонах, вновь топя рассудок в океане пенного кваса.