Р. Бэккер - Воин кровавых времен

Оказалось, что знать — куда хуже.

Ну и зачем он продолжает прятаться от этого человека? Анасуримбор вернулся. Кельмомасово пророчество исполнилось! Через считанные дни Три Моря растают, как тот мир, в котором он страдает каждую ночь. И однако же он ничего не говорит — ничего! Почему? Ахкеймиону случалось замечать, что некоторые люди отказываются признавать такие вещи, как болезнь или неверность, будто факт нуждается в признании, чтобы стать реальностью. Уж не этим ли он сейчас занимается? Он что, думает, что если держать существование Келлхуса в секрете, это каким-то образом сделает самого человека менее реальным? Что можно предотвратить конец мира, зажмурившись покрепче? Это слишком. Просто слишком. Завет должен об этом узнать, невзирая на последствия.

«Я должен им сказать… Сегодня я должен им сказать».

— Ксинем сказал, что я найду тебя в обозе, — донесся из-за спины Ахкеймиона знакомый голос.

— Что, правда? — отозвался Ахкеймион, удивившись неуместной веселости, прозвучавшей в его голосе.

Келлхус улыбнулся.

— Он сказал, что ты предпочитаешь шагать по свежему дерьму, а не по старому.

Ахкеймион пожал плечами, стараясь не измениться в лице.

— Так ногам теплее. А твой скюльвендский друг?

— Едет вместе с Пройасом и Ингиабаном.

— Ага. А вы, значит, решили снизойти до меня. Он уставился на сандалии северянина.

— Ну, от этого идти не меньше…

Кастовые дворяне не ходят пешком. Они ездят на лошади. Келлхус был князем, хотя, подобно Ксинему, с легкостью заставлял окружающих позабыть о своем статусе.

Келлхус подмигнул.

— Я подумал, что мне для разнообразия неплохо будет проехаться на своих двоих.

Ахкеймион рассмеялся; у него было такое ощущение, словно он надолго затаил дыхание — и только сейчас выдохнул. С первой их встречи под Момемном Келлхус вызывал у него именно это чувство — как будто к нему возвращается возможность дышать полной грудью. Когда он упомянул об этом при Ксинеме, маршал лишь пожал плечами и сказал: «Всякий рано или поздно пернет».

— А кроме того, — продолжал Келлхус, — ты обещал меня учить.

— Что, правда?

— Правда.

Келлхус схватил веревку, привязанную к грубой уздечке мула. Ахкеймион вопросительно взглянул на него.

— Что вы делаете?

— Я — твой ученик, — пояснил Келлхус, проверяя, надежно ли закреплены сумки на муле. — Наверняка ты и сам в молодости водил мула своего наставника.

Ахкеймион неуверенно улыбнулся. Келлхус погладил мула по шее.

— Как его зовут? — поинтересовался он. Банальность этого вопроса почему-то потрясла Ахкеймиона — до ужаса. Никому — ни единому человеку — до сих пор не приходило в голову об этом спросить. Даже Ксинему. Келлхус заметил его колебания и нахмурился. — Ахкеймион, что тебя беспокоит?

«Ты…»

Колдун отвернулся и принялся глядеть на бесконечные колонны вооруженных айнрити. Голова гудела от шума. «Он читает меня, словно развернутый свиток…»

— Это что, настолько… Настолько заметно? — спросил Ахкеймион.

— А это важно?

— Важно! — отрезал Ахкеймион, сморгнул слезы и снова повернулся к Келлхусу.

«Так, значит, я плачу! — отчаянно заныло что-то у него в душе. — Так, значит, я плачу!»

— Айенсис, — продолжал он, — некогда сказал, что все люди — обманщики. Некоторые, мудрые, дурачат только других. Другие, глупые, дурачат только себя. И мало кто дурачит и себя, и других — из таких-то людей и получаются правители… Но куда тогда отнести таких людей, как я, Келлхус? Как насчет людей, которые не дурачат никого?

«И я еще называю себя шпионом!» Келлхус пожал плечами.

— Возможно, они ниже дураков и выше мудрецов.

— Возможно, — отозвался Ахкеймион, стараясь напустить на себя задумчивый вид.

— Так что же тебя беспокоит?

«Ты…»

— Рассвет, — сказал Ахкеймион и потрепал мула по морде.- Его зовут Рассвет.

Для адепта школы Завета не было имени счастливее.

Преподавание всегда что-то ускоряло в Ахкеймионе. От него, как от черного чая из Нильнамеша, кожу начинало покалывать, а душа пускалась вскачь. Конечно, тут было что-то от обычного тщеславия человека знающего, от гордости человека, видящего дальше других. Но была и радость, которую испытываешь, когда чьи-то юные глаза вспыхивают пониманием, когда осознаешь, что кто-то видит. Быть учителем — все равно что заново стать учеником, пережить опьянение прозрения, и стать пророком, и набросать мир заново, с самого основания, — не просто вырвать зрение у слепоты, но и потребовать, чтобы узрели другие.