Дмитрий Всатен - Оридония и род Людомергов[СИ]

Мгновение и все прежнее самообладание было разрушено. За спиной снова вставал черный образ саарара с занесенным мечом.

Каумпор поежился и усилием воли взял себя в руки.

— Будем идти быстрее. Будем идти и ночью тоже. Один город пропустим. Сразу к следующему выйдем.

— Взбунтуются конублы, — проговорил Варогон.

— Вот тогда вы вступитесь за меня, — отвечал холкун. Неожиданно его накрыла волна злобы. — А ежели перечить будут, останутся в стороне… лежать!

Воины с ухмылками кивнули. Уходя, Быстросчет услышал полусмех-полушепот Цитторна:

— Дорога выкует из него хороший клинок!

Илло сидел там же, где Каумпор его оставил. Его скорбь показалась теперь холкуну пустой, мелкой и даже какой-то вызывающей. Он снова разозлился, но осадил сам себя. Не время!

— Илло, донеси по каравану, чтобы силы берегли. Ночами идти будем.

Пасмас отрешенно кивнул.

— Зачем я тебе… теперь? — спросил он. — Пасмасы предали тебя. Я такой же как они. Я ведь тоже могу предать. О, боги, как же стыдно! — Он зарылся лицом себе в колени.

— Ты говоришь глупые вещи, Илло. Ты не такой как они. Главное доказательство для меня — их ненависть к тебе.

— Заметил? — донеслось из-за коленей.

— Нельзя не заметить. Ненавидят тебя, потому что ты лучше их. Они знают это. Отчего же ты не признаешь.

— Страшно.

— Что же тут страшного?

— Одному остаться страшно, — поднял голову Илло. Он внимательно посмотрел на Быстросчета. — Не представишь ты себе это, но попробуй. Когда не при чем ты; когда не при ком. Один. — Он отвернулся. — С самого детства это со мной. Давно. А привыкнуть не могу. Желаю я прибиться к чему-нибудь. Быть с кем-то. Не поймешь ты, Каум!

— Да, не пойму, но…

— У тебя есть семья. Род у тебя есть. Есть те, кто руку тебе протянет. Кому ты свой. Кому ты скажешь, нет, а он тебе не укажет, прочь иди. Не такой я. Разница в этом, Каум. И сегодня я ее наконец-то всю понял. — Пасмас сглотнул подкативший к горлу комок. — Сколько зим подход я к ним искал. Делал все, чтобы стать при них, как при своих. Приняли меня. Вроде бы… Но едва, нет, сказал им… указали мне, чужой ты, пошел прочь… Кому верить, Каум?! Кому?!

— Мне верь. Ирпору верь…

— Вы холкуны, Каум!

— Что же с того? Мы любим тебя как брата!

— Нет, не говори этого. Не верю… Не обессудь, не верю я… сам в это не верю… ты правду мне говоришь, я знаю, но я… Я!.. не могу поверить. Там, внутри не могу… — Он поднялся на ноги. — Я тоже уйду. Мне здесь больше делать нечего.

— Если ты уйдешь вот так, когда нет причины, кроме неверия в себя, то ты вдвойне предатель, — раздался голос из темноты и в круг света от рочиропса вошел Ирпор. Он очень изменился за эти два месяца. — Две большие луны назад я бы понял тебя. Сейчас, нет. — Холкун оправил кольчугу и сел. — Ты сам сегодня назвал их предателями. Но их предательство понятно: трусы они и берегут свои жизни. Твое предательство никогда не примут боги, потому как нет ему оправдания. Ты оставляешь нуждающихся в тебе не по велению сердца, не по велению живота своего, но потому что предал себя. Сам себя предателем считаешь и думаешь, что только поэтому не нужно здесь быть. Думаешь, себя предал, так и их обязательно предам. Так думаешь? Коли так, то ты предал и себя, и нас.

— Да, — прошептал, подумав, Илло. Он безвольно опустился на землю.

— Когда же предать нас хотел? — спросил в упор Ирпор.

— Не хотел, — растерялся пасмас. — Не хотел я, — он с мольбой посмотрел на Каумпора. Тот кивнул ему и улыбнулся.

— Ты с нами теперь. Упокой душу. Дорога сделала нас одного рода-племени. Саарары ли, разбойники ли нападут на нас, будут резать всех без разбора. Тракт — вот теперь наша родина. Тракт — это теперь твой род. Вот оно твое племя, — Ирпор указал на расположившийся вокруг них караван. — А мы братья тебе. Все. Навеки.

Всадник скакал низко пригнувшись к шее коня. Хлопья пены слетали с губ животного; глаза его были навыкате от натуги, а бока ходили ходуном.

Полузакрытые глаза всадника остекленело смотрели на убегавшую мимо избитую колесами телег, копытами и ногами путников дорогу. Он отрывисто и кратко дышал. Все его силы ушли на то, чтобы вцепиться в гриву коня, зажать его бока своими ногами и не упасть.

Пространство вокруг казалось ему безбрежным; скачка бесконечной, а время заставшим. Неизвестно, о чем он думал, но по лицу его пробегали тени воспоминаний. Порой оно расцветало и румянилось — наверное, он вспоминал что-то из семейного или из детства; порой лицо словно бы покрывалось тенью.