Альберт Егазаров - Красные тени

— Порозовели-то как, поросятки мои… А картину, все ж досмотрим давай, — сказал этот приживальщик почти что в тоне приказа. — И Харитона нет еще. А Харитон, скажу тебе, на шум за километр не выйдет. Нюх у стервеца… Куда там этим выдрам.

Выдрам, вот! Эта троица — вылитые выдры, гладкие, увертливые, — то самое слово, что царапало мозги, но так и не выцарапалось. Пьянею, — недовольно отметил я, чувствуя холодок от предстоящего счета.

— Программка опять же, культурная. Тут я скажу тебе, не хухры-мухры. Даже я, человек, скажем, бывалый, и то ножкой под столом притопываю, и ентот орган срамной пошаливает, хоч и робко, а туды ж, наружу тянется. Потому, красота, отмечу, несказанная…

— А это как, для всех, и за отдельную плату? — чувствуя, как уплывает куда-то соседний стол, спрашиваю у старика.

— За плату, за отдельную, где ж на дармовщинку сейчас ногами дрыгают и глотки рвут, да еще знаменитости всякие… Шутки брось. И рыпаться не советую. Не РОВД. Олухов не держат…

Этот старый бес меня окончательно добил. Уже, видно, в беспамятстве я попросил удвоить стол и еще каких-то то ли кишок по-анусин-ски, то ли купатов — куропатов добавить. Старик пришепнул. Фирменное, говорит, блюдо.

Половые были до ужаса проворны. И нищий, словно и не сожрал только что ужин, рассчитанный по меньшей мере на четверых, с учетверенной жадностью накинулся на дубль-закуски. Гора тарелочек быстро росла. И это не мешало ему без умолку болтать.

— Проснись, — толкал меня этот троглодит. — Сейчас горячее принесут. А пока взгляни-ка, что полковничек выделывает.

А полковничек, кажется, просто охренел. Вывалив из узкого платья внучки левую грудь, розово-чавычовый защитник Отечества пытался пристроить к еще не растасканному соску юницы генеральскую звездочку. Звездочка не пристраивалась. Полковник стал шарить слева от себя в поисках чего-нибудь более приспособляемого. Нашарив крест, полковник дернул, батюшка взвыл, еще — духовный сан потянулся к столу за чем-нибудь потяжельше. Обошлось — полковник пообещал батюшке чего-нибудь проконверсировать, на том и сошлись, чокнулись, выпили, но и крест не заладился. Маленький розовоухий полковник выругался и трезво так, словно и не безобразничал, спросил: «А вот скажи-ка мне, святой отец, ты-то под какими покровами годиной торгуешь?»

Святой отец зарделся, но пробасил уверенно, видно, не впервой каверза такая:

— А у нас, господин полковник, покров один — Святого Духа. И Отчизною торговать не изволим, ежли так только — дары святые в братские церкви.

— A как же ты, святой отец, икону православную в Римскую Унию вывез? Проконфессировал? Ха-ха! Так у нас заладится, глядишь, с тобою. Я конверсировать буду, ты — конфессировать. Чокнулись, облобызались. Полковник затянул песню:

— Погоди, не время еще, Харитона нет, — с некоторой робостью вмешался известный проклинатор-капиталовед.

Полковник покоробился, перекрестился, налил еще одну.

«Так пусть же Красная, сияет властно!» — грянул он родную, военную.

Тут уж вмешалась внучка.

— Ты б не позорил меня, дедушка… Подумай лучше, как цирконий в решеточки вылить? — Банкиры интересуются.

— Пусть не лезут, — отрезал полковник, — по чести отольем, со звездочками, с пушечками похрещенными.

— Что-то свечным салом от тебя поперло, котик, — сказала внучка, ловйо вправляя ставшую ненужной грудь. И, потрепав дедушку за розовое ушко, чмокнула в пульсирующую стенокардией лысину.

Проклинатор вкрадчиво вслушивался в окрестные разговоры, пытался вставить что-то по теме, но выходило смешно — никчемный был человечишко.

— Надо спасать Отчизну от красно-коричневой угрозы, — сказал он и быстренько осмотрелся.

— Дурень, не на митинге же, — оторвал голову от роскошного медного блюда с фруктами, фурнитурой и чучелами канареек поэтический прогрессант Европенко — здесь, не таясь, правду-матку режь. Тебя как, Лютиков, кажись? Так вот, Лютиков, ты это на ус не мотай, не мотается, тут как ни руби теперь, запросто уж не дадут — ни рощицы, ни речушки, ни улочки какой завалящей, куста ракитового и то не выгадаешь: «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой, край родной, навек любимый, где найдешь еще такой», — слезно пропел поэтический авторитет, с тоскою пропел, знал, что-ли, что не сочинить ему такое вовек… Я вот им и про маму, и про героев труда, и про мир, ну все-все спел, — ну и что, сижу, кормлюсь, имею — но так себе. А Харитона увидишь — в петлю лезть хочется. Тут, Лютиков, покровом войти надо. Хотя бы одним… А Харитон, — невесело махнул рукой Европенко, — это тебе не нейтронная бомба, у него не покровы — целый балдахин… — поэт выдохнул и вновь вернулся в атмосферу утраченного рая, не целиком, конечно, передней частью головы, но все же…