Вероника Горбачева - Сороковник. Части 1-4

Я задыхаюсь от злости и возмущения, ищу слова побольнее. Он бледнеет.

— Говори, что хочешь, обережница. Ты в своём праве.

Это меня отрезвляют.

В своём праве, да. Сейчас как пошлю его… А что он имеет в виду?

Боится, должно быть, что проклинать начнёшь, услужливо подсказывает некто голос. Ты ж сейчас негативом по самую маковку заряжена, как припечатаешь его — семи поколениям не отмыться! Не просто так он бледнеет да пятится, хоть сам крученый да верченый…

Поспешно опускаю глаза. Заставляю себя остыть.

— Ты-то тут причём? Успокойся. Ничего не скажу. Что за слово он с тебя взял?

Он смотрит исподлобья. Неужто пронесло? Ян по-прежнему настороже, но хоть кулаки не сжимает, сложил руки на груди.

— У тебя сегодня седьмой день, так? — Допустим. Он загибает пальцы: — Седьмой, восьмой, девятый дни и десятый до полуночи я за тобой слежу, чтоб ты из города никоим образом не ушла. И я это сделаю, даже если заставы оголю. Так что, Ванесса, не серчай, но, может, договоримся…

Я не верю своим ушам. Договоримся? Он думает, после всего сказанного я на какие-то переговоры пойду?

Ипатий тяжело присаживается на крылечко, кладёт шлем рядом. Приглаживает седой загривок. Нелегко ему этот разговор даётся.

— Вишь, как получается, — говорит смирно. Ага, решил, что гроза пронеслась, можно расслабиться, и даже тон сменил. — Не мог я другу отказать. Слово дал, не узнав, о чём речь пойдёт, а потом уж не откажешься. Поймал он меня. И теперь за ради твоего упрямства должен я людьми рисковать? Ты подумай: ведь если сбежать попробуешь, мне ж из города все выходы перекрыть надо будет, а их восемь, да вдоль дорог дозоры ставить, да менять их. Вот и подсчитай, во что оно обойдётся, и скольких ты людей на границах под смерть подставишь.

Такого поворота я не ожидаю.

— Я, значит, подставлю. Я. Умнее ничего не мог придумать?

— Ты умная — ты и придумывай! — неожиданно срывается он. — А я между вами попал, как промеж двух огней!

В изнеможении опускаюсь рядом. Так и сидим бок о бок, вчерашние друзья, сегодняшние недруги.

— Десятый день, говоришь… до полуночи. — Я задумываюсь. И вдруг кое-что вспоминаю из моего вчерашнего разговора с Аркадием.

А ведь Васюта с Ипатием не знают, когда именно я попала в этот мир! Никто не знает, кроме Галы. А тот десятый день до полуночи — это лишь начало десятых суток, и у меня будет ещё время до следующего вечера. Моё личное время, о котором никто не догадывается.

Воевода смотрит настороженно. Моё неожиданное спокойствие его беспокоит.

— Не придётся тебе ничего нарушать, — говорю холодно. — Так и быть, и я тебе слово даю: до указанного часа из города — ни ногой. Хлопцев своих из-за меня не отвлекай, пусть своим делом занимаются, но только учти: я потом всё равно уеду, здесь не останусь.

Он прищуривается.

— Ох, где-то ты меня обводишь, обережница, чую. Где-то совсем уж в простом…

— Лишних трудов на себя не бери. Тебе что нужно было? Чтоб я весь тобой указанный срок дома высидела, так я высижу. Доволен?

— А от квеста, значит, не отказываешься. — Он поднимается на ноги, смотрит на меня сверху вниз изучающе. — И в чём хитрость? Не скажешь, — отвечает сам себе. И неожиданно с облегчением добавляет: — А я и допытываться не стану, не моё это дело.

Собирается уходить.

— Постой, — перехватываю, — спросить хочу. Вот ты, воевода, давно Васюту знаешь?

— Ну, давно. Вместе сюда попали. А зачем тебе?

— А меня — говорю, — сколько знаешь? Что смотришь? Один-единственный раз до сегодняшнего дня видел. Что же ты…

Не хочу, чтобы голос дрожал, но горло сжимается. Сглатываю комок.

— Неужели я тебе дороже друга? Как ты мог его на смерть отпустить? Ежели на меня, непутёвую, в первый же квест ящера выпустили, то кого же ему приготовят, да ещё к Финалу? Как ты мог, Ипатий?

Не реветь. Марш в дом, Ваня, хватит тут рассусоливать.

— Дочери у тебя, — говорит он мне вслед. — Не мог Васюта допустить, чтобы, если сгинешь, они совсем одни остались.

Ухожу, не ответив.

Делаю несколько глубоких вдохов-выдохов, чтобы успокоиться, иду умыться. Хватит. Больше слёз не будет. И снова занимаю свой пост у окошка в ожидании сэра Майкла.

— Ваня, — говорит Ян, и я вдруг вижу, какие у него измученные глаза. — Ваничка, спасибо.

У меня дрожат губы. «Ваничка». Только бы лапушкой не назвал.

А ведь он знал, парнишка, догадываюсь внезапно. Потому с утра и был не в себе, а я-то ему соль на раны сыпала… Видать, и с него Муромец слово взял какое-то.