Екатерина Белецкая - Холод

Нет, он снова не роптал.

Он и не думал роптать, но чувствовал, что в душе поднимается порой обида и непонимание — за что? Он столько лет отработал, он устал, он думал, что приживалой будет полегче, а, оказывается, приживалой еще хуже, чем на заводе.

Когда срок найма в два года кончился, Кили от этих хозяев ушел. Карточку ему тогда отдали без звука, и он даже обрадовался — ну и черт бы с ними, найдет через РДИЦ семью получше.

Нашел… на свою голову. Нашел это чертово Ашурово семейство. Те, первые, хотя бы честнее были. А вот Ашур — не просто честным не был, нет. Он был мерзким. Отвратительным. Гад он был, Ашур, и гадом останется. Гад и есть.

Это он, Кили, считай, что «был».

До моста он добрел уже в полубреду, совершенно забыв про слова баб Нюры. Когда шел, думал вообще про другое. Про реку думал. Захотел еще раз увидеть реку — с ней много хорошего было связано. И про море тоже думал. Река, море… много воды, вот что главное. Моря-то он точно никогда не увидит. Но река-то вот она, рядом. Увидеть реку, пусть и замерзшую, и умереть.

Что еще остается?

Кончилась жизнь, вот что понимал Кили, бредя по направлению к реке по знакомой с детства улице. Руки и ноги совсем окоченели, зубы выбивали дробь, тело сводило судорогой. Вот и всё, вот и всё… вот так и замерзают, оказывается, и жалко, что я не пьяный, был бы пьяный, было бы не так больно. Даже дышать больно, и шарф уже совсем не греет; тот самый шарф, с собачками и кошками, который вязала сорок лет назад мама…

А что шарф?

Одно название на самом деле. Ветхий, истрепанные, латанный-перелатанный сто раз, и остатки узора только с одной стороны сохранились. Две кошки, да три собачки, от грязи уже почти неразличимые. Там и шарфа, считай, не осталось, только огрызки какие-то, но эти огрызки были дороги, потому что к ним прикасались когда-то мамины руки. Даже лица ее в памяти уже нет, а остался только мешочек в кармане жилета, да эти огрызки шарфа.

Ну и ладно.

Какая теперь разница?

Под мостом было действительно немного теплее; Кили пробрался в дальнюю часть, поближе к толстенным, обмотанным стекловатой и изоляцией трубам. Забился в щель между ними, чтобы грело с двух сторон. С трудом сел — живот мешал — как-то сумел подтянуть коченеющие ноги. Подержал руки на теплом боку трубы, перемотал шарф, в несколько слоев закрывая шею. Посмотрел на реку, неразличимую в темноте, снял очки, сунул в карман. Больше не пригодятся.

Хорошо бы побыстрее, подумалось ему. Впрочем, всё равно. Голова кружится, и хочется спать. И вроде уже не так холодно. Трубы греют? Наверное. И живот вроде немножко успокоился. Вот посижу тут, в тепле, подремлю, а потом, глядишь, и лето настанет… как говорили раньше? Доживем до тепла, всё и образуется.

Доживем…

— Вот забился, сука, — первый «водолаз», младше званием, махнул рукой куда-то в сторону. — Два раза крюк кидал, сползает.

— А ну, Витьк, попробуй еще разок, — приказал старший.

— Посветите… голову пригнул, соскальзывает.

— Ну хоть как зацепи, блин! — разозлился старший. — Думай, давай, молодой! Не идет за челюсть, так ты… а ну дай сюда!

— Может, завтра по свету вытащим?

— Чего ты по свету вытащишь? Он окоченеет и смерзнется весь, как потащишь оттуда? Щель узкая. Коммунальщики тебе спасибо не скажут. С гнильем потом возиться охота? Или объяснять, что нам неудобно было, поэтому у нас падаль до весны в трубах застряла у всех на виду? Кидай, давай, чего стоишь?!

С десятой попытки крюк-тройка всё-таки зацепился. Подналегли на веревку, потащили. Что-то хрустнуло, но явно не шея и не челюсть.

— В подмышку попал, — отдуваясь, сообщил старший, светя фонариком на тело. — Вот обмотался-то, падла! Где только раздобыл барахла…

— Обыскивать будем? — деловито спросил молодой.

— Обыыыскивать? — протянул старший. — Ну, обыскивай, коль не шутишь. Много всего найдешь, точно говорю. Цепку железную на шее, да вшей в пальте. Ищи, чего встал-то?

— Я… раздумал, — молодой стушевался.

— Правильно раздумал, — похвалил старший. — Значит, так. Учись, пока я живой. Это полукровный, видишь? К таким на выстрел не подходи, и никогда не трогай. Потому что у них не только ихнии болезни бывают, но и наши все. А у тебя дочка маленькая дома. А у него брюхо вон какое — кумекаешь, из-за чего?

— Больной, что ли? — опасливо спросил молодой.

— Нет, блин, здоровый, вишь, покупаться на речку пришел, — заржал старший. — Ясное дело, что больной. И дохлый. Но этот хоть без той заразы, башку давить не будем.