Вальтер Моэрс - Румо, или Чудеса в темноте

В воздухе, будто разноцветные кристаллики, танцевали светлячки. Казалось, пошел брильянтовый дождь и воздух объят ярким пламенем.

— Весна, — протянул Смейк. — Это брачные танцы блуждающих огоньков. Чудо любви, мальчик мой! Похоже, нас занесло в залив блуждающих огоньков — в таких количествах эти существа нигде больше не встречаются. Еще один повод порадоваться: мы недалеко от берегов страны добротышек. Можно сказать, ты снова дома.

Как чванливый лебедь, Смейк лавировал между изнуренными циклопами и верещавшими добротышками. И рыжая горилла была тут как тут: размашисто гребла, беззаботно лежа на спине. Солнце почти взошло, и светлячки покорно приглушили свое сияние. Будто по волшебству, они выстроились в длинную жужжащую дорожку, уводившую к ослепительно сверкавшему шару на горизонте.

Первые циклопы выбрались на сушу и, как пришибленные, носились по берегу. Некоторые уже карабкались на скалы.

— Не знаю, поумнели эти чучела гороховые или нет, — вновь заговорил Смейк. — По крайней мере теперь они не будут так бесцеремонны с другими. Впрочем, не уверен. Ох, наконец-то земля!

Смейк проплыл еще немного по мелководью и остановился.

— Слезай, — скомандовал он. — Тут уже по щиколотку.

Спрыгнув со спины Смейка, Румо стал мыться. Вода стекала с него тонкими ручейками, окрашивая море в розовый цвет. Последние добротышки выходили на берег — целый караван мокрых гномов, опустив головы, молча тянулся мимо.

Шерсть Румо снова стала белоснежной, и он тоже выбрался на берег.

Смейк ползал кругами по берегу, постанывая от блаженства, загребал лапками песок. Его жирное тело оставляло в песке круглые борозды.

— Земля! — ревел он. — Твердая земля. Поверить не могу!

Задрав голову, Румо стал принюхиваться. Из носа еще капало, и нескоро еще к Румо вернется прежний нюх. И все же нос действует, хоть и не очень хорошо. Вольпертингер зажмурился.

Нити запахов стали тоньше, чем обычно, все покрывала невесомая пелена. Все же Румо чуял море, влажный песок и луга, раскинувшиеся поблизости. Но что это там, высоко-высоко? Уж не серебряная ли нить? Ну конечно, вон же она — вьется выше всех прочих запахов. Нить куда тоньше, чем раньше, и все же Румо явственно ее чует. Это не сон. Она лишь на время ускользнула от внутреннего взора.

— Что собираешься делать? — прервал Фольцотан Смейк его раздумья. — Куда пойдешь — обратно к добротышкам?

Румо открыл глаза и уставился вслед гномам, уныло бредущим к своим разрушенным домам и разграбленным хозяйствам.

— Нет, — ответил он. — Пойду вон туда, — и он указал в ту сторону, откуда вилась серебряная нить.

— Ясно, — сказал Смейк. — Я немного провожу, если ты не против. — Он придирчиво осмотрел Румо с головы до лап. — Перво-наперво надо бы тебя одеть.

Вольпертингер оглядел свое тело. Шерсть подсыхала на утреннем солнышке.

— Зачем? — не понял он.

Фольцотан Смейк осклабился.

— Мы вступаем в цивилизацию. А ты уже большой мальчик.

Смейк и Румо решили идти весь день, пока не стемнеет. Солнце, небо над головой, бескрайние просторы, природа, облака — ко всему этому им еще долго придется заново привыкать, а твердая земля, казалось, продолжает ходить ходуном, как Чертовы скалы в море. По дороге через дюны Смейк засыпал Румо тысячей вопросов. Своими движениями Смейк напоминал морскую корову: голова поднята, а туловище ритмично извивается. К удивлению Румо, они шли довольно проворно, хотя Смейк выбивался из сил гораздо быстрее вольпертингера.

Смейк спрашивал в основном про битву в лабиринтах Чертовых скал. Как циклопы ведут себя в бою? Какими приемами пользовался Румо? Червякул снова и снова просил пересказать ту сцену, когда циклопы ослепили Румо.

К вечеру прибрежная равнина сменилась пригорками, покрытыми редкой растительностью. С торчавших тут и там кустов путники срывали то ягоду, то орех, а однажды им даже попалась яблоня, усеянная мелкими кислыми яблочками. Румо было все равно, чем набить брюхо. После событий на Чертовых скалах он вообще предпочитал голодать. Еще бы, посидишь в клетке у циклопов — будешь сыт по горло. Сама мысль о еде, наверное, всю жизнь будет напоминать вольпертингеру о жестокости одноглазых, а пища в животе доставлять тяжесть и боль. С этих пор Румо не любил ни есть, ни спать.