Андрей Мороз - Рассвет

Стай этих сейчас всяких — разных столько развелось! Разномастное зечье, «амнистированное» произошедшим внезапным катаклизмом. Примкнувшие к ним прежние сидельцы. Вояки пятнистые. Преимущественно кожаные молодежные стаи, мнящие себя волчьими, но по повадкам чисто шакальи. Этнические — чернявые и смуглые племена. Мусорские безжалостные бригады. Поговаривают, где-то даже какие-то сектанты, чуть ли не людоеды, появились. Повылазило нечисти! Отребья всякого — больше чем людей. А чего таким теперь бояться? У кого за плечами банда больше, тот и рулит куда захочет. И берет, что взять в силах и в своем праве считает.

— И чего ты столько бежала, дуреха? Ну, не боись, кукла. Дяди добрые. Хорошие. Отпусти малого погулять — пусть поиграет пацанчик. Чего ты в него вцепилась-то, дурашка? А мы с тобой тоже, чем заняться найдем, красивая. Ну, комон эврибади! — гнусненько осклабился тот, что заходил справа, продемонстрировав широкую щербатину меж кривых длинных и желтых заячьих зубов. Лет тридцати — высокий, худой, узколицый, лупоглазый и сутулый. С незоразмерно длинными обезьянними руками, заканчивающимися широченными кистями и непропорционально тяжелой нижней лошадиной челюстью.

От его одежды едко тянет застарелым вонючим потом, изо рта — крутым ядреным перегаром и мерзким гниением давно нечищенных нездоровых зубов. Даже с двух метров через весеннюю свежесть этот тяжелый шлейф от его зловонного амбре прошибает до одури и отвращения. Светлые выпученные глаза навыкат уже вовсю — весело подминают и гнут Птицу и грубо ощупывают всю целиком.

— Пахом, ты зацени какая цаца! Конфетка! Ох, не зря пыхтели! — обметанные, похоже с хронического похмельного сушняка губы, кривятся хищной радостью и сладостным предвкушением.

— Сейчас еще попыхтим. Теперь втроем! А потом еще и пацанов угостим такой фифой. Молоденькая — эх! — второго, немолодого, лет сорока — мелкого худосочного мужичка с колючими, хитроватыми и настороженными глазенками, аж передернуло в плечах. — Ох, и люблю же малолеточек! Да еще таких чистеньких, незатасканных.

— Слышь, а может — обломается братва? Жалко такой файной кралей делиться. Давай её чисто под себя оставим, а? На двоих у нас будет матрешка?

— Может и оставим. Только сначала опробуем — стоит ли, — рассудил, видать более опытный по этой части, Пахом, — Мож она бревно — бревном.

— Ниче, раскочегарим. Захочет! Чтобы сопляк её живой был — уж постарается! — уверенно сказал обезьянорукий. Этот, похоже, был более подкован в области принуждения и подчинения. — Он тебе кто, брат? Чё молчишь, кукла глазастая? Тебе теперь ласковой и послушной быть надо. Очень послушной. Понравится нам, как ты нас ублажать и горячо любить будешь — можно будет и о дальнейшей жизни поговорить. И твоей и брательника твоего. Но тебе придется очень постараться. С огоньком и фантазией! — он весело подмигивает Ленке выпученным глазом.

Этот сутулый дрищ, еще месяц назад, явно заранее опускавший или отводивший в сторону взгляд перед каждым мало-мальски крепким и уверенным в себе, идущим навстречу мужиком — сейчас ощущал себя полновластным хозяином положения и единственным владельцем жизней Ленки и Пашки. Да, по-сути и являлся таковым среди этого грязного поля. И роль эта ему безумно нравилась. И сам он в ней — себе нравился до безумия.

Рыщущий и затравленный взгляд Птицы зацепился за большуший нож — «свинокол» на поясе плюгавого Пахома и с трудом не сфокусировавшись только на нем, заметался и со стороны абсолютно бессистемно засерфил дальше. Только теперь уже не на единый миг не выпуская этот, возможно спасительный предмет, из поля зрения. Его и еще наборную рукоятку крафтовой зоновской финки, торчащую из заляпанного грязью берца длиннорукого. Топор лупоглазого и громадный тесак Пахома, даже теоретически рассматривать в качестве последнего и единственного шанса — было не очень реально. Ленка заставила себя опустить на землю притихшего и даже не пытающегося этому воспротивиться, как-будто что-то понявшего, брата.

— Вот и умница, — громко с натужливым усилием и сипом, отхаркнул желтую слизь — все еще до конца не отдышавшийся задохлик Пахом, не брившийся, похоже, еще с самого начала катаклизма. Впрочем, небритостью нынче никого не удивишь. Таких сейчас большинство.

— Давно бы так, — поддержал кореша сутулый, — Чё, Пахомыч — где мы этой Мальвине тест-драйв забацаем? Прямо здесь или может, до дач дойдем — вон совсем ведь рядом уже. Ты кстати если хочешь перекури, отдохни малость, а я пока её продегустирую, — и снова подмигнув Ленке рыжими, опаленными где-то ресницами, предвкушающе противно гоготнул.