Дарья Снежная - Роли леди Рейвен. Книга вторая

Во время этого путаного, но очень жаркого объяснения я успела остаться практически без одежды, а вот на герцоге все еще болталась рубашка. Я взялась исправлять это недоразумение, когда Кьер вдруг замер, придерживая меня за бедра, и чуть отстранился, чтобы заглянуть в глаза:

— Постой, Эри. Есть одна очень серьезная деталь, которую мы должны обсудить.

Я фыркнула, мотнула распущенной гривой волос и потянулась за поцелуем. Все, что мне нужно было обсудить, — я обсудила! А герцогская очередь наступит тогда, когда я удовлетворю иные потребности!

— Эри! — Кьер непреклонно отклонился.

Я мстительно цапнула его за мочку уха и замерла, глядя в глаза. Впрочем, пальцы пока что будто сами собой занялись пуговицами рубашки. Торопитесь, герцог, у вас не так много времени!

— Эрилин, ты же понимаешь, что герцогиня не может работать криминалистом?

Герцогиня. Внутри все сладко, томительно екнуло, и я закусила губу, чтобы не выдать, насколько эйфорически звучит для меня это слово.

Он был прав. И я, как ни странно, уже думала об этом. Хоть и запрещала себе питать слишком смелые надежды, а все равно нет-нет, но думала. Особенно после ареста графа Грайнема. И была у меня одна мысль на этот счет, но…

— И чем, по-твоему, герцогиня может заниматься? — пропела я, чуть поерзав на мужских бедрах.

К такому вопросу, Кьер, кажется, готов не был, очевидно, ожидая от меня возмущений и споров. Он невнятно пожал плечами и с нажимом провел ладонями вдоль моего тела, будто наслаждался тем, что еще немного — и оно будет окончательно принадлежать только ему.

— Гулять. Устраивать приемы. Тратить деньги…

— Ага! — Я с таким торжеством зацепилась за последнее предложение, что герцог, судя по выражению лица, тут же пожалел о сказанном и заподозрил страшное, но сказать уже ничего не успел.

Увы! Была расстегнута последняя пуговица.

С объявлением помолвки мы не стали торопиться. На этом главным образом настояла я. Как бы мне ни хотелось получить Кьера в свое единоличное пользование, было несколько дел, которые я хотела уладить до того, как вся столица узнает, что герцог берет в жены дочку то ли опального, то ли уже нет виконта. Главным образом даже не несколько, а одно дело. Я хотела дождаться вердикта по делу Живодера, еще будучи криминалистом.

И теперь я стояла на кладбище Тарнхила, где по традиции хоронили всех представителей графского рода Грайнем, и смотрела, как тает снег, падая на принесенные мной розы — единственные цветы на свежей могиле.

Суд не колебался. Если первое убийство Трея было признано совершенным в состоянии невменяемости, то все последующие судья счел хоть и сделанными под влиянием печати, но тем не менее осознанными и намеренными. Он знал, что с ним происходит, просто свою жизнь поставил выше чьих-то чужих.

Артефактор, искалечивший графа Грайнема, тоже был казнен, еще быстрее, чем Трей. Правосудие в данном вопросе было непреклонно — пусть будет урок всем, кто обходит закон и легкомысленно относится к такому серьезному делу, как установка печати.

Вот только общество эта показательная казнь не успокоила.

Дело Живодера имело громкий резонанс, и до сих пор в газетах, на трибунах и в парламенте велись баталии о пользе и недостатках повального запечатывания. На фоне все усиливающегося движения самоучек тема вызывала живейший интерес. Люди паниковали, среди артефакторов искали «проверенных», к ним выстраивались очереди из тех, кто жаждал убедиться, что их-то запечатали верно и медленное сумасшествие им не грозит.

С поднявшейся волной общественного интереса пресса вышла и на профессора Дина. Как — мне сие было неведомо, но я подозревала, что кто-то из наших его просто-напросто продал. Новость о том, что всенародно любимый герой-спаситель, изобретатель печати, многократно ставил опыты на людях, как на крысах, просто взорвала Карванон. Люди требовали призвать дожившего до наших дней сообщника страшных преступлений к ответу, и под этим давлением король пошел на уступки, отдав распоряжение начать разбирательство, несмотря на срок давности.

Вот только доказательств, кроме показаний профессора, данных отделу криминалистики, больше никаких не было. Собственные слова Дин отрицал и вообще вцепился в свою невиновность бульдожьей хваткой. И неизвестно, сколько бы все это тянулось и к какому бы вердикту пришло, если бы во время одного из заседаний у профессора не прихватило сердце. И оттуда он отправился практически прямиком на кладбище.