Мюриель Барбери - Странная страна

– Над оккупированной частью Европы поднимаются черные дымы, – сказал Петрус. – Ваши самолеты засекли их. Что это, по-вашему?

– Костры, – сказал Алехандро. – Но что на них жгут?

Петрус промолчал с мрачным видом.

– Так вот оно что, – сказал Алехандро.

– Никогда еще человеческая раса не выказывала такого рвения в уничтожении себе подобных, – произнес Паулус, – никогда еще эльфы не видели битв столь кровавых. Туманы тоже сражаются, и наши умирают миллионами.

– Вначале Элий хотел только смерти людей, – сказал Петрус, – но тот, кто возжелал смерти одного, рано или поздно возжелает смерти всех. Возжелает короноваться смертью, чтобы несколько избранных воцарились над сожженной землей.

– Почему он захотел смерти людей? – спросил Хесус.

– Потому что наши туманы истощаются и он винит в этом зле людей, – ответил эльф.

– Туманы моста? – уточнил Хесус.

– Туманы нашего мира, – ответил Петрус. – Мы мир туманов. Без них нам не выжить.

– Они ваш кислород? – спросил Хесус.

Петрус озадаченно на него воззрился.

– Наш кислород? Нет-нет. Мы дышим тем же воздухом, что и вы. Но мы эльфы. Мы сообщество туманов. – Он провел рукой по лбу. – Вот эту часть мне всегда труднее всего объяснить. Всякий раз забываю про вашу привычку все разделять.

– А может так случиться, что он прав? – спросил Алехандро. – Что именно на нас лежит ответственность за ослабление ваших туманов?

Петрус, Паулус и Маркус переглянулись.

– Мы задавались этим вопросом, – сказал наконец Петрус. – Но даже если так, это не оправдывает войны. Хотя я убежден, что истинная причина в другом.

– А в чем же тогда истинная причина?

Петрус улыбнулся.

– Закат поэзии? – сказал он.

Алехандро тоже улыбнулся. То, что Петрус упомянул поэзию, делало его братом Луиса Альвареса. Время повернуло вспять, и он вновь увидел своего опекуна потягивающим вино у камина.

– Чем больше я старею, тем упорнее ищу внутренний огонь, – говорил ему тот, – и тем чаще нахожу его там, где раньше видел только красоту. Ты молод и полон энтузиазма, твой ум свеж и пылок, но внутренний огонь – это нечто прямо противоположное. Стоит ему нас покинуть, и мы впадаем в трясучку и лихорадку, а когда он вновь овладевает нами, мы превращаемся в спокойное сумрачное озеро темнее ночи и неподвижнее камня. Только тогда в наших молитвах нет лжи.

– Я никогда не молюсь, – сказал Алехандро.

– О, ты молишься, – улыбнулся Луис, – ты молишься всякий раз, когда идешь на кладбище. Люди никогда так не молятся, как в моменты, когда прислушиваются, стараясь уловить голоса своих мертвецов. Но тебе придется молиться еще больше, если ты хочешь воздать должное земле и небу, и ты обязан наделить свои молитвы милосердием поэзии. В этом внутренний огонь – и красота, идущая следом.

В полумраке подвала амароне придавало стаканам темный лаковый блеск, напомнивший Алехандро сумеречное озеро Луиса, и внезапно он отчетливо вспомнил сон, увиденный этой ночью. Он стоял в центре деревянной галереи, глядя на лесистую долину, где лежали туманы, несущие дыхание природы, веяние неуловимой трепещущей жизни. Алехандро долго смотрел на чудесный пейзаж, но мало-помалу им завладевала тревога. В тот момент, когда беспокойство перевесило радость от присутствия в этом месте, он обернулся и в темноте деревянного домика с голыми проемами без стекол заметил женщину. Он не мог разглядеть ее черты, но знал, что она молода, и ему показалось, что она ему улыбается. Тогда он проснулся. Уже много лет ему снилась эта женщина, с тех пор, как он покинул Йепес, чтобы стать военным, но на этот раз, едва проснувшись, он увидел ее лицо, ее бледность и глаза цвета ледника. Сейчас он не мог бы сказать, красива она или уродлива, он помнил только ее молодость, светлые волосы и вдумчивый взгляд. Он подумал, что она ему улыбалась, но она смотрела серьезно, и все его детство было в ее глазах, как и долины Эстремадуры, ее камни, бесплодные пустоши, отроги горы, на которой он жил, суровые зимы и фиолетовые зори.

– Говоря по-простому, – продолжил Петрус, – я думаю, что наши туманы умирают потому, что все рано или поздно умирает. Единственная надежда спасти их – это смириться с тем, что они возродятся в иной форме. Вот к этому и прилагаем все усилия мы, то есть те, кто желает верить, что поэзия вечна. Другого выхода нет. Когда все закончится, мир, каким мы его знаем, будет мертв.

– Как волнующе, – произнес Хесус, – но вы нам так и не ответили, зачем вы пришли.