Ольга Цветкова - Мю Цефея. Делу время / Потехе час

Ханке ожидал дальнейших вопросов, возражений, возмущения, но преподаватели лишь прятали глаза, переминаясь с ноги на ногу, и думали, когда уже этот человек в скрипучих сапогах уйдет.

— Что ж, я рад, что мы пришли к согласию, — кивнул Ханке, развернулся и закрыл за собой дверь.

* * *

Музыка неслась инфернальным галопом, от нее бросало в жар, и то ли сумасшедшая энергия, то ли огонь обжигал лицо и пальцы, которые продолжали носиться по клавишам, словно от этой скорости зависела жизнь. Распаляясь все сильнее, канкан все больше оправдывал название своей оперетты: «Орфей в аду». Казалось, вокруг действительно ад, и звуки пробиваются через столбы пламени. Этой безумной мелодии аккомпанировали бомбы, то и дело сыплющиеся с неба. Они отлично дополняли игру на рояле, словно неведомый дирижер управлял этим сумасшедшим концертом.

Пианист хотел защититься музыкой, но не от смерти — смерти он уже давно не боялся, а от безумия, балансируя на его грани. Все громче и громче, перекричать музыкой и грохот взрывов, и вопли ужаса, спрятаться в музыке, как в коконе, сохранить хоть крупицы своего мира, мира, где канкан — просто откровенный танец кордебалета, а не инфернальная пляска смерти в аду. Еще громче! Еще веселее! Еще задорнее! Лишь бы не слышать взрывы, продолжающиеся уже несколько часов и сводящие с ума.

* * *

— Арнольд, ты сдурел?!

Композитор от неожиданности подскочил и оборвал мелодию, а клап с грохотом бухнулся вниз, пряча клавиши от разъяренного дирижера.

— Ты хочешь, чтобы я отправился в гестапо?!

Шёнберг погладил лакированную крышку, словно извиняясь перед роялем за такое грубое обращение.

— В чем дело, Вильгельм?

— В чем дело?! Ты играешь в стенах Берлинской оперы еврея Оффенбаха и спрашиваешь, в чем дело?!

— Прости, я не подумал. Не привык делить композиторов на евреев и не евреев. Я всегда считал Оффенбаха французом.

— А стоит! И побыстрее. Догадываешься, зачем я тебя сюда позвал?

Шёнберг оглядел огромный зал, роскошную люстру, гладкий блестящий рояль, на котором удалось поиграть всего несколько раз, ряды красных стульев, таких родных и знакомых. Сколько раз Арнольд с женой сюда приходили зрителями!

— Я слишком стар и глуп, чтобы понять, что сейчас происходит. Не замечаю логики в поступках наших правителей, так что позвать ты меня мог ради чего угодно: может, фюреру срочно потребовалось, чтобы я сплясал канкан?

— Ты действительно глуп, если еще не понял, что на эти темы лучше не ерничать, — покачал головой Вильгельм Фуртвенглер, один из лучших дирижеров Германии, да и всей Европы. — Мне запретили исполнять оперу Пауля Хиндемита «Художник Матис».

— Как запретили? У тебя же уже все готово, концерт на носу!

— А вот так. Хиндемит — еврей. Причем не просто еврей, а весьма говорливый и критикующий нацистов еврей.

— Это катастрофа, просто катастрофа… — расстроился Арнольд. Но не только это огорчало композитора: почему-то зудели кисти рук. Он глянул на них и нахмурился, заметив следы ожога.

— Я хочу поставить твое «Ожидание», сделать его частью концерта. Новую оперу мы уже не успеем отрепетировать, поэтому я решил взять несколько уже известных, сыгранных произведений и добавить чего-то необычного.

Арнольд забыл о руках и уставился на Вильгельма как на умалишенного.

— Позволь напомнить тебе, что я тоже еврей, — наконец вымолвил он.

— Я помню.

— И еще напомнить, что «Ожидание» — это экспрессионизм.

— И это я тоже помню.

— Экспрессионизм запрещен, как и евреи-композиторы.

— Не совсем, — улыбнулся Вильгельм, пригладил остатки волос и поглядел на Арнольда сверху вниз. — Рихард Штраус возглавил Имперскую музыкальную палату, а он тоже экспрессионист.

— Но не еврей.

— Не еврей. Но твое «Ожидание» согласовано с Министерством пропаганды. И я очень рассчитываю на премьеру «Матиса»! Знаешь, я тоже уже стар, и не в моем возрасте начинать учить национальности композиторов. Ну что, по рукам?

Арнольд протянул руку и непроизвольно поморщился от боли, когда зудящих пальцев коснулись. После сна не бывает ожогов. Или волдыри ему лишь кажутся? Нет. Не стоит прятаться за иллюзиями и безумием. Что-то происходит, когда он играет, и Арнольд уже давно подозревал что. Музыка всегда была для него волшебным клубком Ариадны, и он сам не знал, куда она его заведет. Разобраться в этом сейчас казалось важнее, чем даже «Ожидание» в стенах Берлинской оперы с дирижером-гением.

Арнольд поднял клап и вопросительно посмотрел на Вильгельма. Тот понимающе улыбнулся и кивнул, мол, играй, а сам тихо удалился. Он как никто понимал, когда творцов нужно оставлять в одиночестве.