Федор Чешко - Изверги [= Урман] [litres]

– Ломайте! Быстро! – хрипло выкрикнул Белоконь.

Мечник (даром что казалось ему, будто уж и просто стоять на ногах сил почти не осталось) подоспел на помощь одним из первых. Хлынувшие следом сородичи оторвали, отбросили от него Векшу; самого же Кудеслава и Белоконя плотно прижали к дверным брусьям. И тут Мечник услыхал то, что, очевидно, всполошило волхва: доносящийся из избы бесстрастный отрешенный напев. Вот только слов нельзя было разобрать…

Потом кто-то сбегал за топором, и – хвала богам! – додумался не проталкиваться с ним к двери, а забежать сбоку крыльца и сунуть рукоять в Кудеславовы пальцы. Волхв спиною, локтями и посохом оттеснил напирающих, давая Мечнику возможность размахнуться.

На десятом ударе дверные обломки провалились внутрь.

Спотыкаясь, руша что-то, невидимое в полумраке сеней, Кудеслав и хранильник ворвались в избу (дверцу, отгораживающую сени от избяной внутренности, Мечник сходу вышиб плечом).

Оба они, будто вкопанные, замерли на пороге, и вломившиеся следом родовичи каким-то чудом умудрились тоже остановиться, не сбив при этом Белоконя и Кудеслава с ног.

Яромир стоял на коленях перед Родовым Огнищем, держа обеими руками жертвенный нож – зазубренное лезвие из черного полупрозрачного камня, никогда не виданного в здешних краях; лезвие, древностью своей могущее потягаться с древностью самого Вяткова корня.

Глава роду-племени стоял на коленях лицом ко входу, но между входом и им лежало Огнище, и крохотные искры неугасимого пламени вздрагивали в Яромировых зрачках, а лежащее на широких заскорузлых ладонях древнее лезвие овевал легкий прозрачный дым.

Старейшина глядел на ворвавшихся и не видел их, словно не принадлежал уже к им принадлежащему миру.

А потом…

Конечно, они успели бы помешать.

Если бы смогли.

Если бы догадались, что не помешать нельзя.

Яромир вздернул бороду, и древнее иззубренное лезвие легко, словно играючи, скользнуло по запрокинутой шее.

Он еще оседал, еще валился вперед, когда из рассеченного горла хлынул в Огнище горячий алый поток. С шипеньем и треском взвился под самую избяную кровлю столб чадного сизого дыма, и…

Жертва была слишком обильна, а огонь слишком слаб – те, кому вменялось его кормить, чересчур увлеклись происходящим на площади.

Родовой Неугасимый Очаг погас еще до того, как рухнуло в него огромное тело старейшины.

– Лисовин велел тебе кланяться!

Кудеслав вздрогнул и едва не свалился с бревна. С ошкуренного, до блеска истертого бревна, лежащего у самой ограды волховского подворья. А сам хозяин подворья стоял в каком-нибудь шаге и усмешливо глядел на озирающегося, трущего кулаками глаза Мечника.

Возвратился, значит, хранильник-то. Вон и Белян по двору бродит уже расседланный…

А ты, значит, воин могучий, задремал, греючись на теплом предвечернем свету. Как старый дед. Сидя.

– Лисовин, говорю, поклон тебе шлет. Он уже три дня как из мордвы. Все ладно у него, и рана совсем затянулась.

– Ну, что там еще в граде? – спросил Мечник, подавляя зевок.

– Еще… – Белоконь подергал себя за бороду; как-то странно (прицениваясь, что ли?) оглядел Кудеслава. – Еще они надумали собрать завтра к вечеру общинный сход. И тебе, мил друг, на том сходе надобно быть непременно.

– Так уж и непременно? – Мечник снова зевнул, беспечно махнул рукой. – Обойдутся. Я им надобен бываю только для драки.

Волхв неодобрительно хмыкнул и вдруг предложил:

– Пойдем-ка погуляем маленько. А то, гляжу, ты уж скоро в это бревно корень пустишь. Уезжал – сидишь; воротился – сызнова сидишь. Что ли за два дня так ни разу и не приподнялся?

– С твоими бабами высидишь! Принеси, подними, передвинь… Ровно своих сынов нету – все я да я…

– Это им так велено было, – ухмыльнулся Белоконь. – Чтоб ты ушибы свои бездельем не тешил. Ну, как она, спина-то? Болит?

Нет, боль прошла, оставив по себе лишь вялость да страх перед резкими движениями. Но и страх этот обещал скоро минуться.

Уж что-что, а всякие-разные хвори изгонять хранильник умеет. Да и Векшина заслуга в этом деле вовсе не малая…

Тем же вечером, когда погасло Неугасимое Огнище, Белоконь, одолжив у кого-то телегу, увез Векшу и вконец обессилевшего Кудеслава к себе на подворье. И вот, еще пяти дней с той поры не прошло, а от увечья, мнившегося тяжким, осталась малая чуточка.