Майк Гелприн - Зеркало для героев [сборник]

— Мотю жалко, — сказала я первое, что пришло в голову.

— Ой, да знаешь, сколько у нас ещё будет этих моть, — отмахнулся папа. — Помоги-ка подняться…

Через девять лет, весной когда мне исполнилось двадцать пять, я случайно встретила в Москве Мишку Зверева. Я шла по Арбату, а он стоял у лавочки, на которой сидели его друзья, и размахивал руками, что-то рассказывая. Когда его взгляд упал на меня, он замер на несколько секунд, а потом подбежал ко мне и обнял крепко-крепко. На нем было длинное черное пальто и дурацкий шарф в желто-зеленую клетку. Когда он отпустил меня, я увидела слезы в его глазах, и с большим удивлением почувствовала их и в своих.

Папа разбился на авиашоу три дня спустя. Всё, чем он был — человеческое и больше — смялось и сгорело в ударе о землю истребителя, огненным гвоздём вбитого в подмосковный лес, взорвалось облаком раскалённого металла, ушло в небо чёрным дымом. Папины глаза, его смех, его крепкие руки и любовь, приведшая меня в этот мир — все это исчезло в одну секунду, как и не было, в ослепительной серой вспышке, которую могли увидеть лишь такие, как я — тем, что в нас видит превыше человеческого зрения.

Я стояла в толпе, держась за Мишину руку, и с этой вспышкой летума закричала, окаменела, и впала в тяжелый ступор. Папина смерть упала на меня немыслимой тяжестью, чувствовать и дышать сквозь неё было невозможно.

Мишка отвёз меня к себе домой, взял отпуск и не отходил от меня неделю, поил, переодевал и пытался кормить с ложечки питательным супом. Тяжесть поднималась с груди, мне было легче с каждым днём, и в какой-то момент я поняла, что снова могу дышать и улыбаться.

Через пару месяцев мы с Мишкой, голые, перекатывались по большой кровати. Это тоже был огонь, мы извивались языками пламени и плавились от наслаждения. Он замер на секунду — его лицо было так близко, что я не могла на нем сосредоточиться.

Был лишь взгляд, полный любви, и в нем было мое прошлое и будущее, память о том, как мы вместе взрослели и предчувствие того, как мы вместе состаримся. И сила, и спасение.

— Ты уверена? — прошептал он.

— Да, — сказала я, подаваясь в него всем телом, окончательно сплавляя нас в одно. Он застонал, вжимая лоб в мою шею, сгорая, подчиняясь, освобождась.

Девочка Яна, мой любимый призрак, снялась с моего плеча, засмеялась и нырнула в плоть.

Беременность утомляла меня, я много спала и видела яркие сны. Мы с папой, иногда и с Янкой мчались на мотоцикле «Урал» через поле золотой пшеницы, колёса подпрыгивали на ухабах. Папа учил меня рыбачить, показывал на поплавок, улыбался, когда я с усилием вытягивала из воды вместо рыбы большую сердитую черепаху. Она срывалась, падала, по поверхности расходились круги…

— Тань, ты опять стонала во сне, — говорил Мишка и приносил мне на подносе яблоко и мятный чай.

Янка родилась красивой и здоровой. Миша плакал и считал крохотные пальчики, и целовал каждый. Конечно, она ничего не помнит, ребёнок как ребёнок. Новая плоть затирает всё, что было, человек начинается с нуля, иначе невозможно. Но иногда она подолгу смотрит на меня, и я замираю. Как будто она вот-вот о чём-то спросит, но никогда не спрашивает.

Она очень любит песню «Кукушка», как ее поет Земфира, я ставлю ей диск, Яна подпевает, кружится, сжимает кулачки. Кивает, улыбается чему-то.

Мы сильно повёрнуты на её безопасности, много с ней разговариваем, проводим учения вроде «незнакомец хватает тебя за руку, как ты завизжишь?» Она визжит отлично, уши надолго закладывает.

Я слежу за газетами, смотрю новости, проверяю ленту в интернете. Иногда вижу там то, чего боюсь, руки падают на колени, я сглатываю и смотрю в стену. Говорю тогда Мишке, чтобы брал отгулы, потому что мне нужно «на рыбалку». Пакую рюкзак, вывожу из гаража красную «Хонду» с приторочеными сбоку удочками и стальной полутораметровой жердью.

Еду и высматриваю над полями, за деревьями, по-над речками серую, искрящуюся, видную только мне воронку летума.

Их обычно заметно издалека.

Я вишу на стене, в гостиной. На двух гвоздях, в багетной раме, под стеклом. За долгие годы я немного выцвел, но лишь самую малость, чуть-чуть.

— Это Ларон Эйхенбаум, — представляла меня гостям Това. — Мой муж. Он был настоящей звездой. По классу скрипки. Первый сольный концерт. И последний. В ноябре сорок первого. Пропал. Без вести.

Она так и не вышла больше замуж, моя красавица Това, моя единственная. Она тоже под стеклом, в траурной рамке, на сервантной полке напротив. Туда Тову поставил Ося, через день после того, как её унесли на кладбище.