Адам Гидвиц - Рассказ инквизитора, или Трое удивительных детей и их святая собака [litres]

Так что я говорю, что спою им за ужин. Тот хорек не хочет меня слушать, но остальные хотят. Так что я пою им соленую песенку, из своих лучших, где все плохие слова рифмуются.

Жанна краснеет как свекла, да и Якобу сильно не по себе, но рыцари хохочут. Почти все, по крайней мере. И разрешают мне идти с ними. Одну-две соленые песенки знать полезно, я всегда это говорю.

Так что у меня появляется план. Как только я узнаю, куда они направляются, я быстренько возвращаюсь назад и попробую выцарапать медяк-другой у Толстого, Красного, Ужасного в обмен на сведения о ребятишках. Которых, должен признать, мне все больше жалко. Якоб хромает, словно ему больно ступать. Жанна как-то ухитряется ослабить свою удавку, но, когда Якоб пытается сделать то же самое, рыцарь с ленивым взглядом так дергает веревку, что Якоб кашляет и падает на колени.

– Вставай! – велит он и дергает за веревку, поднимая Якоба на ноги.

Жанна кричит:

– Прекрати, ты, мерзкий викинг!

Я жду, что ее веревку тоже дернут, чтобы заставить ее замолчать, но толстенький рыцарь, который тащит ее, только хохочет.

Я уже понемногу начинаю запоминать их имена – Фабиан Хорек, Балдвин Лысый, Хэй Ленивый Глаз, его толстого братца зовут Мармелюк, а еще Жорж и Робер, здоровенные, как мельничные колеса, и такие же ленивые.

Какое-то время спустя Мармелюк говорит:

– А что за молитву такую ты тут читал?

Фабиан Хорек бросает, не оборачиваясь:

– Не разговаривать с пленниками.

Но Мармелюк не обращает внимания:

– Будто на еврейском.

Не то чтобы он и в самом деле думал, что молитва еврейская. Он просто имел в виду, что она чудная.

Якоб поворачивает голову, насколько может, чтобы взглянуть на Мармелюка, но ничего не говорит. Миг спустя Мармелюк спрашивает:

– Ты что же, еврей?

Якоб вроде какое-то время раздумывает, потом, типа, признается:

– Да.

– Что, в самом деле? – спрашивает Мармелюк.

Якоб равнодушно говорит:

– С чего бы мне врать, что я еврей?

Тут веревка, что охватила его шею, натягивается, и Якоб спотыкается и кашляет.

– Не умничай с моим братом, – огрызается Хэй.

Мармелюк ждет, пока Якоб придет в себя. Потом говорит:

– Так ты не веришь в Господа нашего?

Хорек через плечо оглядывается на Мармелюка, словно хочет сказать: что ты, во имя Господа, творишь?

Якоб, на этот раз взвешивая каждое слово, хрипло говорит:

– Я верю в Бога.

– Не веришь! – бросает Хэй. Но он чуть отпускает веревку.

Мармелюк говорит:

– Ты молишься Иисусу? Говоришь Символ веры?

– Нет, – говорит Якоб, – я не верю в Иисуса. Но я верю в Бога.

– Иисус и есть Бог, ты, грязный язычник, – бурчит сир Фабиан, даже не давая себе труда обернуться.

Но Мармелюк говорит:

– Слушай, как это можно верить в Бога и не верить в Иисуса?

Похоже, ему и впрямь интересно.

Якоб опять колеблется. Я знаю, что ему страшно – я чую запах его пота. Когда испуган, пот пахнет по-другому. Рыцарь ведет его на веревке, а от него ждут, чтобы он пустился в теологические дебаты. Оно-то так, нынче большей частью с евреями теологические дебаты так и устроены. Печально, но факт.

Якоб, похоже, взвешивает каждое слово; у каждого рыцаря меч на поясе, и все мечи покачиваются на уровне его глаз. Он говорит тихо, почти шепотом:

– Вы верите в Троицу. Отец, Сын и Дух Святой. Я верю в Отца, вот и все.

Мармелюк спрашивает:

– А есть такие евреи, что верят и в остальные части Троицы?

Его братец аж рычит на него:

– Да что с тобой творится?

Но Мармелюк отвечает:

– Я никогда не разговаривал с евреем. Мне просто интересно.

Якоб осторожно говорит:

– Нет. Мы верим только в Отца. Поэтому мы и есть евреи, так я думаю.

– Хм, – говорит Мармелюк.

Фабиан глядит на остальных рыцарей и заводит глаза к небу.

Мы становимся лагерем на обочине. Солнце уже касается холмов и заливает их своим алым нутром.

Жорж и Робер мастерят костер из сосновых иголок и сухих веток. От сосновых иголок ничего, кроме дыма, потому что они зеленые. Я ж говорю, мозги у них ленивые, как мельничные колеса, у этих двоих. Наконец Балдвин берется за дело.

Рыцари насаживают на прутики копченые колбаски, которые повытаскивали из своих мешков. Я предлагаю попеть за колбаску, но Фабиан кидает мне здоровенный кусок и говорит, это за то, чтобы я не пел. Я эту шутку слышал тыщу раз. Но мне все равно смешно – потому как мне платят за то, чтобы я ничего не делал. Жанне и Якобу не предлагают поесть. Они кажутся самыми усталыми, голодными и несчастными ребятишками, что я когда-либо видел.