Адам Гидвиц - Рассказ инквизитора, или Трое удивительных детей и их святая собака [litres]

Он попал к нам совсем ребенком. К нам много детей так попадает. Все они сыновья состоятельных землевладельцев, обычно младшие, которым отцовская земля не достанется в наследство. Мы учим их чтению, письму и любви к Господу, так чтобы они смогли поступить в университет в Париже или Болонье и потом служить при дворах властителей.

Но тех немногих детей, которые потом посвящают себя Богу – становятся послушниками, – подбрасывают нам под дверь под покровом ночи. Это дети греха. И Вильям был из таких. Его отец – знатный лорд, воевавший в Испании против мусульманских рыцарей. Думаю, мать Вильяма откуда-то из Северной Африки, потому что ее сын походит на людей из этих краев – у него их волосы и цвет кожи.

Таких у нас еще не было. У нас жили монахи из Франции, Италии, Англии и Фландрии, но он был первым африканцем.

Но удивительней всего было не это. Удивительней всего был его рост. Отец его рослый и крупный, и, когда Вильям к нам попал, он уже был непомерно увесистым малышом. И он быстро перерос отца – сейчас, когда ему одиннадцать, самый высокий монах в аббатстве едва достает ему до ключицы.

Понятное дело, он любит поесть. И любит посмеяться. И поболтать. И он болтает. И болтает. И болтает. А в монастыре это, понимаете ли, создает свои сложности. Мы читаем, мы молимся, мы исполняем наши труды и наши послушания. И все. Мы не ведем бесед. Но Вильяма просто распирают вопросы, идеи, мнения. Честно говоря, у него рот не закрывается.

И все же, должен сознаться, из всех послушников я больше всего привязался именно к Вильяму.

Он сообразительный и любознательный и по крайней мере не хуже остальных. Он затевает со мной теологические дискуссии, словно какой-нибудь ученый из Парижа. Он рвется прочесть каждую страничку каждой книги в нашей библиотеке. И он умеет рассмешить меня.

Вот почему я так расстроился, когда узнал, что Вильяма изгнали из монастыря. Случилось это неделю назад. Послушники заняли места на каменной скамье, что тянулась вдоль стен здания капитула. Это было сразу после завтрака, на траве монастырского подворья еще блестел иней.

Брат Бартоломью, учитель мальчиков, как раз вошел в здание капитула и откинул капюшон, открыв толстые обвисшие щеки, маленькие глазки и брюзгливую гримасу, которая не сходила у него с лица. От его лысой макушки поднимался пар. А надо знать, брат Бартоломью ненавидит детей. Он считает, они ближе к первородному греху, – и прямо говорит им об этом. Постоянно. Он утверждает, что аббат поставил его на эту должность, зная его рвение, чтобы он выбил грешные мысли из детских голов. Я-то думаю, аббат просто не любит Бартоломью и сделал это ему назло.

– Сегодня мы будем обсуждать, – начал Бартоломью высоким гнусавым голосом, – тот факт, что люди делятся на два рода.

Вильям заерзал на своей каменной скамье. Отец Бартоломью сказал неправду. Они не будут ничего обсуждать. Бартоломью заведет речь и не смолкнет, пока колокол не призовет к дневной молитве. Вильяму и дюжине остальных послушников полагалось сидеть тихонько и впитывать «мудрость», которую щедро изливал на них Бартоломью. Он стиснул челюсти и мысленно призвал Господа дать ему силы.

– Есть два рода людей: те, кто в сношении с дьяволом, и те, кто стоят за Господа. В этой войне нельзя отойти в сторону и нужно выбирать между злом и добром, между Богом и дьяволом. Понятно? Либо вы на стороне дьявола, либо на стороне Бога!

Брат Бартоломью направился к худенькому мальчику-итальянцу, сидящему на дальнем конце каменной скамьи. У нас в монастыре есть несколько послушников из Италии.

– Ты! – прокричал Бартоломью, который полагал, что итальянцы лучше понимают его, когда он орет. – Ты на стороне Бога? Или дьявола? Бога? Или дьявола? Понимаешь?

Он ткнул пальцем в лицо мальчика. Он к тому же полагал, что еще лучше они его понимают, когда он тыкает пальцем в лицо итальянца и говорит отрывисто:

– Бога? Или дьявола?

Мальчик молча глядел на отца Бартоломью. Вильям всегда восхищался умением итальянцев возводить свои черные глаза к собеседнику так, что и не разберешь, что у них во взгляде – глубокое почтение или, напротив, полное презрение. Вильям мне как-то сказал, что хотел бы и сам научиться этому, но, поскольку возводить глаза к кому бы то ни было он никак не мог по причине своего роста, у него ничего и не получалось; ему приходилось смотреть на всех сверху вниз.