Майкл Суэнвик - Мать железного дракона

Умирать — дело муторное. Это Хелен В. усвоила еще в самом начале, когда свыкалась не только с тем, что лучше ей уже никогда не станет, но и с тем, что отныне все совершенные в отпущенное ей время поступки не будут иметь ровно никакого значения. С подобным фактом весьма трудно смириться женщине девяноста с лишним лет, мысли и дела которой всегда имели значение, и притом немалое. А также с тем, что ждать осталось только удара кувалдой в затылок в конце коридора, ведущего на скотобойню, — и больше ничего.

Она не знала, что по ее душу летят драконы.

— Ну, красотка, как мы сегодня себя чувствуем? — В палату, пританцовывая, впорхнул медбрат из дневной смены, как всегда необъяснимо жизнерадостный.

Ну, хоть не насвистывал. А то случалось ведь, что и насвистывал.

К разным частям тела Хелен крепились проводки (всего около десятка), уходя к выстроившимся в ряд мониторам, и все эти мониторы, словно малолетние детишки, изо всех сил старались привлечь к себе внимание по каким-то своим, совершенно неведомым Хелен поводам. Последние полчаса один из них громко пищал, доблестно пытаясь поведать равнодушному миру о ее высоком давлении. Ну разумеется, давление поднялось, и оно, безусловно, не понизится, пока кто-нибудь не вырубит эту дрянь.

Голову поворачивать было больно, но Хелен пошла на эту жертву и перевела взгляд с мониторов на дневного медбрата, стоявшего у хитросплетения прозрачных трубок, по которым лились туда-сюда жидкости — в мешок иссохшей плоти, который когда-то доставлял ей столько радости, и обратно.

— Лежим-умираем.

— Чушь какая. Вы только себя послушайте — сколько негатива! Как вы с таким настроем поправляться-то будете?

— Я не буду.

— Ну вот, рад, что наконец-то вы со мной согласились.

Медбрат быстренько повыдергивал трубки из катетеров и поменял прозрачные мешки на хромированных стойках. Пристегнув к кровати каталку, потянул-подтолкнул-перекатил Хелен. Поменял белье, положил ее обратно, убрал каталку. Наконец постучал по зашедшемуся монитору, выключил его и сообщил:

— У вас давление высокое.

— Да что вы говорите.

— А что случилось с теми вашими красивыми цветочками?

Не дожидаясь ответа Хелен (которая велела выбросить цветы, потому что ей плевать было на пустые жесты дальних родственников, о существовании которых она едва помнила и которых не узнала бы при встрече на улице), медбрат поднял пульт и включил телевизор. В палате грянул хриплый хохот. Самый безрадостный звук во всей вселенной. Но Хелен вынуждена была признать, что звук этот, не жалея сил, заглушал гробовую тишину ее угасающей жизни.

— Либо этому телевизору конец, либо мне, — сказала она. — Оскар Уайльд, тридцатое ноября тысяча девятисотого года [1] Либо этому телевизору конец, либо мне… Оскар Уайльд, тридцатое ноября тысяча девятисотого года . — Отсылка к высказыванию Оскара Уайльда: «Я сражаюсь не на жизнь, а на смерть с обоями в моем номере. Либо мне, либо им суждено погибнуть» (перев. Л. Мотылева). Фраза эта, если верить биографии Р. Эллмана, была произнесена не в день смерти, 30 ноября, но раньше, 29 октября, когда писатель уже страдал от прикончившей его впоследствии болезни. .

— Что?

— Никто и никогда не понимает моих шуток. — Хелен закрыла глаза. — Типично — история всей моей жизни.

Именно так. Но сдержаться и не шутить она не могла. Хелен была битком набита всяческими фактами, и теперь они лезли наружу, просачивались, унизительным образом вытекали через все отверстия и душевные раны.

— Как все медленно тянется [2] Как все медленно тянется… — Цитата из пьесы Сэмюэля Беккета «Конец игры» (1957), перев. С. Исаева. , — сказала она и провалилась в то, что раньше по ошибке могла принять за сон, а теперь считала в лучшем случае отсутствием сознания.

Очнулась Хелен ночью.

На заре карьеры, в бытность свою жалким щелкопером, она выучила, что любую сцену нужно закреплять как минимум тремя отсылками к органам чувств. Повар в забегаловке слышит, как шкворчат яйца на сковороде, чует запах горелого кофе из кофеварки, кладет руку на стойку, чуть скользкую от жира. Больше ничего и не надо. Но здесь этого сделать было невозможно. Все неправильное, грязное, такое, на что стоило бы взглянуть, убрали или сгладили. Никаких острых углов. Все звуки приглушены — далекие, лишенные эмоций голоса, неторопливый скрип тапочек по линолеуму в коридоре. Все цвета в серовато-белой гамме: яичная скорлупа, темно-бежевый, сливочный, кукурузный, жемчужный, латте, гейнсборо. Хуже всего были запахи — ничего не выражающие, обезболенные больничные запахи. Когда убрали все раздражители, Хелен обнаружила, что скучает.