Олег Дивов - Ночной смотрящий

Но так вышло бы чересчур хорошо.

«Очень уж по-киношному, – думал Лузгин, обливаясь потом. – В действительности – особенно в российской действительности – оборотню положено разве слегка облинять. Он еще меня убьет и съест, если по сюжету-то идти… Только отчего я не верю в такой сюжет? Почему мне кажется, что впереди нас ждет какая-то полная фигня? Невообразимая?»

Возле своего дома он кое-как упихал вервольфа под куст сирени и чуть не свалился рядом. Цепи как раз хватало заякорить пленника за столб – по мнению Вити, херовый, а на взгляд Лузгина – вервольфу не по зубам. Нашелся и замок взамен прежнего.

Пришлось еще возвращаться за кастрюлей и ведром. Снова под настороженными взглядами. Лузгин посмотрел на часы. Мужики должны были вернуться с работы уже скоро. Им, естественно, накапают, они придут разбираться…

Он вытащил из дома раскладушку, пристроил ее в тени рядом с вервольфом и улегся, заслонив оборотня собой. Закурил. И сказал:

– Вот! Возможно, кто-нибудь с перепугу упадет в обморок, но это его личная проблема.

Подумал и добавил:

– Если ты после всей моей заботы сожрешь меня, сука… С того света достану!

Вервольф не отзывался. Он спал.

К середине июля похолодало, зарядили дожди. Лузгин отпустил бороду, а Вовка заново оброс густой черной шерстью.

Оба работали на пилораме. На равных условиях – за еду. Правда, Лузгину еще наливали сколько попросит самогона. Вовке иногда давали пожевать конфет. Лузгин к самогону адаптировался, оборотню конфеты просто нравились.

Ну и толку от Лузгина было гораздо меньше, чем от вервольфа. Вовка пахал как черт, с видимым удовольствием. В перекурах, навострив уши, внимательно слушал мужицкий треп. Когда обращались – кивал или мотал головой. Речь ему давалась с большим трудом. А «торкать в голову», транслируя напрямую свои эмоции, он больше и не пытался. Запомнил, насколько местные этого не любят.

Вовка был с людьми послушен до подобострастия. Когда смотрели в глаза, тут же опускал их. Руки держал расслабленными. Вырасти у него хвост, он бы его поджимал. Оборотень выглядел совершенно ручным. Дрессированным.

Сломленным.

– Ну и хитер же ты, – сказал ему однажды Лузгин.

Вовка объяснил, что до сих пор иногда видит во сне Муромского с пассатижами.

– Дай тебе волю, надрал бы ему задницу?

«Нет». Вовка показал Лузгину череду образов, и тот догадался, в чем дело. Муромский напоминал вервольфу какой-то ужастик из раннего детства, скорее всего – разъяренного папашу. Вовка чувствовал себя жертвой в его присутствии и терял способность давать отпор. Случись оборотню впервые столкнуться с Муромским в прямом бою, он бы просто отвесил мужику затрещину и пошел дальше по своим делам. Но Вовку поймали, загнали в положение жертвы и долго истязали. Теперь он находился со своим бывшим мучителем в каких-то очень сложных отношениях, на грани худого мира и «холодной войны». Муромский делал вид, что Вовка его не интересует, вервольф притворялся, будто все забыл.

Вовке приходилось очень трудно, однако парень держался молодцом. Его полузвериная психика оказалась на редкость устойчивой. Вовка тяжко страдал от своей раздвоенности, но при этом умудрялся выжимать максимум пользы из «одомашненного» житья. Всего за месяц оборотень заметно отъелся и нарастил мышцы. Черная шкура блестела. Лузгин нашел старый бабушкин гребень, и теперь Вовка ежедневно тщательно расчесывал шерсть. Выглядел он почти неплохо. Зашишевские бабы его жалели, а которые посмелее, норовили подкормить. От детей Вовка благоразумно держался подальше – Лузгин объяснил вервольфу, что если с ним и случится в Зашишевье беда, то из-за ребенка. Один-единственный случайный детский испуг мог стоить Вовке жизни. Даже Витя и Сеня, редкие добряки, убили бы оборотня сразу, едва заподозрив в недобром взгляде на человеческого детеныша. С учетом поразительной живучести вервольфа и крепости его шкуры – черт знает, как именно, но убили бы.

Кувалдой по черепу, а потом раскатать в лепешку трактором?

Вовка в ответ только поморщился. То ли не знал, как его убивать, то ли не хотел выдавать слабые места.

А если из «калашникова»? Лучше старый, калибра семь шестьдесят два. Эх, полетят клочки по закоулочкам.

Но Вовка не помнил, что значит «калашников».

Он вообще мало что помнил.

Дом, родители, детство присутствовали в его памяти, но скорее как абстрактные понятия. Дом был большой, родители тоже большие, детство – перемежающиеся радость и страх. И ничего сверх этого Лузгину выяснить не удалось.