Александр Зорич: Чрезвычайное положение

– Пожалуйста, – пожал плечами я. – А сколько их?

– Да что вы заладили: «сколько-сколько», – раздраженно перебил меня F., хотя я ничего такого не ладил.

– Извините.

– Вы главное скажите, сколько здесь номеров всего.

– Всего семнадцать.

– А сколько коек?

Эти «койки» меня покоробили, но я сосчитал довольно быстро.

– Около двадцати пяти.

– Мама родная! – вытаращился на меня F. – Так мало?! А чем же вся эта громадина занята?

«Громадина» – это, конечно, гостиница. И она, конечно, велика.

– Ну как… сады… вы же мне говорили, что оранжерея вам нравится… купальня… то есть, пока была вода, была купальня… комнаты прислуги… потом прачечная, кухня, скотный двор, у нас ведь только проверенное мясо готовят… мечеть…

F. подпер подбородок сплетенными пальцами и смотрел на меня с псевдопедерастической тоской во взоре, пока я перечислял. Грязная тарелка – кстати, он все валил в одну, и мясо, и десерт, и салаты, – так и стояла перед ним. Официант не спускал с тарелки глаз – он не решался ее забрать или поменять потому, что у нас такое правило: ничего не забирать, пока грудь клиента не отодвинется от тарелки на расстояние в 30 сантиметров. А грудь F. пока не сделала и двадцати. F. о наших правилах не догадывался.

– Знаете, я что подумал? – сказал наконец F.

– Что?

– Что можно штабных поселить вместо вашей обслуги. То есть они с удовольствием будут выполнять ту же работу, лишь бы здесь пожить. Думаю, они быстро научатся. Просто если их распределить по номерам, они чего доброго станут со мной запанибрата. А так, как говорится, и овцы, и волки… А? Как вам моя идея?

– Это приказ? – спросил я, потому что это в конечном счете было главным.

– Ну… можно сказать, что да, – расцвел F.

Он достал несвежий носовой платок, промокнул рот и начал тщательно, по одному, вытирать пальцы, как если бы шла речь о маникюре. А потом вдруг ни с того ни с сего спросил сколько мне лет. Я сказал, что тридцать.

и… я боюсь, ты подумаешь, что я идиот, поскольку только идиоты и начинающие поэты могут путать значениями люблю и трахаю, может ты решишь даже, что я намеренно ввожу тебя в заблуждение, чтобы ты позволила мне это или это, но я не лгу, я да, я жду и люблю, и за экстатическую подачку – всего лишь снова обцеловать твою ногу со сморщенной от воды шкуркой на пяточке – всего лишь за эту малость, я отдаю… я отдаю… да что угодно я отдаю, и эту гостиницу – тоже. Вот типическая стенограмма моих стенаний, а Ширли все не ехала.

Наверное, если бы я знал ее дольше, я бы волновался, что с ней что-то случилось. Если бы раньше, в перемирие, я имел возможность видеть ее на рынке или в парке, я бы мог представить себе, как теперь там, на рынке, лихая конная бригада проносится метелицей, переворачивая клетки с птицей, лотки с лежалыми фруктами и столики с серебряной бижутерией, я мог бы вздрагивать среди ночи, представляя себе, как какой-нибудь конник, которому Ширли приглянулась, приложившись к фляге для куражу, подхватывает ее в седло и увозит прочь, она энергично отбивается, зовет, но никто, конечно, и не думает геройствовать, все боятся получить по шее. Но в том-то и дело, что я не видел ее на рынке, да и едва ли она туда ходит, зато я видел ее, разомлевшую, лукавую и распутную до целомудрия, у себя на животе с лицом, перепачканным спермой, и это, наверное, судьба – вздрагивать от этого и только от этого. Я разлепил клейкие веки и зажег свечу – от этого и только от этого. Гостиница много мне дала и, как водится, кое-что отняла – я разучился обходиться без женщин больше чем неделю. Просто-таки как без еды. Обмороки, к которым я имел склонность с раннего детства, участились и даже как-то что ли углубились.

Раньше, то есть сразу после того, как Ширли уехала, женский вопрос был по сложности сродни детскому мату – я поднимаюсь в номер, задергиваю шторы, мне говорят «спасибо» или там «благодарю», я подхожу к ней, тень в густо-синем контражуре, и просто веду вниз жестяную петельку разъезжающегося зиппера. Теперь, после того, как штаб полководца F. перебрался сюда, традиция стагнировала. Некому сказать мне «спасибо», потому что в тот же день все наши клиентки были депортированы из гостиницы на нейтральную полосу. Женщины из штаба привыкли все делать сами, а уж задернуть штору им вообще раз плюнуть. Если раньше наши клиентки были просто материальными фантомами, суррогатами Ширли, и меня это устраивало, по крайней мере, не угнетало, то теперь моя кожа зудит от нерассекреченной энергии кундалини. Штабные бляди не годятся в суррогаты – не то воспитание, не та походка, из-под купальных трусиков торчит недобритая шерсть и запах, как от куклыбарби. Они заигрывают со мной, подмигивают и якобы случайно роняют на паркет у моих ног кошельки-приманки. Им кажется, они, видите ли, слышали, что в таких гостиницах, как эта, самое то для эротики, они не знают, что наши настоящие, честные клиентки не заигрывают – а отдаются, не кокетничают – а раздвигают ноги, и что это не танцульки и не кабак, что здесь, в моей гостинице, настоящий разврат освобождает место для настоящей любви, а не так, как они привыкли, когда эрзац-любовь только предлог для неумелого разврата.